Даниелла
Шрифт:
Но леди Гэрриет так угодно, а милорд очень затрудняется ей противоречить. Я уверен, что он опять влюбился в свою жену и теперь влюблен более, чем прежде, потому что он всегда умел сопротивляться ее влиянию, когда оно казалось ему дурным, а теперь слепо повинуется ей. Прежде он говорил: «Я люблю ее, хотя она и ошибается»; теперь он, кажется, говорит, что «она не может ошибаться».
Добрая леди не может понять, почему ее благодеяния унизительны для меня, и очень огорчится, даже сочтет себя оскорбленной, если я откажусь от них; муж не знает, как передать ей мой ответ. Пришлось войти в сделку: дарственной записи совершать не будем; Даниелла получит деньги, а милорд возьмет их обратно, без расписки, сказав жене, что берет наш капитал на сохранение.
Даниелла, присутствуя при этих переговорах, говорила со свойственным ей благородством то же, что
Не без труда уверил я ее, что для нашего ребенка было бы, может быть, несчастьем родиться с обеспеченным наследством, слишком блестящим, говоря относительно, для состояния, в котором я намеревался воспитать его. Мне не принесло счастья мое небольшое достояние, потому что аббат Вальрег, принимая в соображение права мои на праздную жизнь, ничему не учил меня, пока я был у него под опекой. Если б я не любил чтения, я остался бы совершенно дураком, а если б у меня не было некоторого рода отваги, я никогда не позаботился бы о выборе для себя профессии.
— Ты потому боишься, — сказала мне Даниелла, — иметь богатое дитя, что дядя твой поступал с тобой не умно. Он хотел сделать тебя рабом твоего маленького капитала, и тебе опротивело то средство к независимости, из которого сковали для тебя цепь; но мы будем иначе воспитывать детей наших, мы скажем им…
— Мы поневоле скажем им правду. Нельзя же обманывать детей своих, хотя бы и для их пользы. А когда в них появятся рассеянность и леность, от которых следует отучать их кротко, но без устали, мы будем уступчивы, мы побоимся перечить им, утомлять их, и сделаем из них ленивцев и тунеядцев. Тогда в них зародятся склонности, не совместные с умеренностью, разовьются не одни душевные потребности. Они будут почитать себя бедняками, потому что сто тысяч франков — капля в море для тех, кто не приобрел их своими трудами, кому остается только тратить их.
Даниелла уселась в углу комнаты и заплакала.
— Что ты плачешь? — спросил я, целуя ее.
— Я плачу, потому что твоя правда, — отвечала она. — Ты надоумил меня, что нам придется перечить нашему ребенку, нашей радости, нашему счастью, он ведь все на свете для нас!.. А мы уж начали муштровать его, прежде чем еще он пришел на свет. Но как быть? Так видно надо! Ты научишь меня любить его рассудительно и видеть в твоей чести, в твоем сознании собственного достоинства, в твоем мужестве его лучшее наследство. Полно об этом думать. Вот уже в другой раз я богатею и в другой раз ты убеждаешь меня, что все мое богатство заключается в нашей любви.
Глава XL
Мондрагоне, 7 июня.
Вчера мы были в Риме, и теперь мы соединены неразрывно. К неожиданному счастью, мне сделан заказ, Мечты Мариуччии осуществились. Княгиня Б…, услышав нашу историю и видя, что я уже освободился от всех преследований, пригласила меня к себе с женой и приняла ее очень благосклонно. Мы только что вышли от консула и я только что отделался от денег, которыми леди Гэрриет хотела обогатить меня. Провидение послало нам внезапное возмещение и как бы награду за наше к нему доверие. Княгиня видела эскиз моей работы, который я отдал Брюмьеру и который он так непременно вздумал, без моего ведома, подсунуть на глаза владелице Мондрагоне, Это был эскиз фрески, проект орнамента из цветов, плодов и детских фигур для ванной комнаты, которую в прошлом году почти совсем отделали, так что можно было расписывать ее. Гармония размеров этой маленькой комнаты поразила меня, и я на досуге набросал на бумаге акварелью идею плафона. Кажется, моя идея понравилась. Мне поручили исполнить ее и обещали дать помощника, знакомого с приемами живописи al fresco, не совсем хорошо мне известными. Если моей работой останутся довольны и если мне не вздумается выехать отсюда, мне поручат расписать и другие комнаты в замке и отделают на зиму казино для моего семейства. За работу в это лето предложено мне три тысячи франков, а это уже недурно для начинающего.
И вот я сижу за моим эскизом, стараясь вдохновить себя моей прежней работой. Все эти amorini, которых я непременно сделаю красавчиками, будут иметь фамильное сходство между собой. Все они будут похожи на Даниеллу…
Леди Б… так довольна пребыванием своим во Фраскати, что замышляет купить здесь виллу и хочет приезжать сюда каждый год, а покуда распоряжается так, чтобы провести целое лето или в своей будущей вилле, или в Пикколомини, которую намеревается прилично меблировать. Согласие между супругами, по-видимому, установилось. Она, кажется, заметила то странное явление, что после двадцатилетней сварливой супружеской жизни лорд Б. снова начинает свой медовый месяц, а удовольствие испытать любовь в зрелые лета льстит самолюбию этой доброй дамы. Она обходится теперь со своим мужем, как стыдливая шалунья, как робкая молоденькая девочка, как жеманная смиренница; это презабавно со стороны, но Медора так язвительно смеется над этим, что мы с Даниеллой и улыбнуться боимся.
Это пробуждение старого купидона, управляющего рулем дома Б…, новый расцвет миледи, которая тайком от мужа красит свои волосы, побелевшие от недавней болезни, ревность Фелипоне, который, говорят, частенько затевает ссоры со своей вероломной Винченцей, наше тихое счастье, весна, пение птиц, красноречие Брюмьера, и все, и все, и Бог ведает что, внушили, наконец, Медоре некоторый род расположения к ее cavaliere servente, а молодец, как он сам себя называет, умел так дурно расположить леди Гэрриет к своим надеждам, что надежды эти сделались вероятностью. Леди Б… находит, и не без основания, что ее племянница употребляет во зло свободу, предоставляемую английским девицам, и что вереница поклонников, поощренных и потом обманутых, начинает компрометировать достоинство тетки и добрую славу девушки-невесты. Она хотела бы выдать ее замуж за человека приличного, по ее взгляду на вещи, и если бы она могла прогнать Брюмьера из Пикколомини, она давно бы это сделала. Он сам видит, что его неохотно принимают в покоях миледи, очень этому рад, и дожидается только, чтобы ему перед носом захлопнули дверь в гостиную. В этот день Медора решится быть госпожой де Брюмьер; наш приятель открыл или, лучше сказать, открылся перед нами, что у него есть кое-какие предки, что будет не лишним к устройству его женитьбы.
А Тартальи все нет, как нет; пропал, как говорится, без вести. Его помощь в нашей женитьбе, неожиданная перемена мнения относительно союза с Медорой, похождения его с тех пор, как он исчез из Мондрагоне, — все осталось для нас тайной. Явившись нам, как пришелец с того света, в фраскатанской церкви, он исчез, как тень, прежде чем мы успели поблагодарить его. Фелипоне уверят, что ему не более нашего известно о Тарталье. Он рассказывал нам, что сперва он подговорил нам в свидетели одного из своих друзей, трактирщика Симоне ди-Миттиа, который до того напивался пьян к вечеру, что поутру не в состоянии рассудить о последствиях ссоры с приходским священником, но, когда нужно было идти в церковь, Симоне вдруг раздумал, доказывая тем, как говорил Фелипоне, что он от своего вина не так пьянеет, как от чужого. Приятель наш фермер был в большом затруднении и думал уже отложить дело до другого дня, как вдруг Тарталья, переодетый в горного пастуха, будто с неба упал на перекрестке улицы, согласился быть нашим свидетелем, уверяя, что из любви своей ко мне не побоится еще пуще испортить свои отношения с полицией, и без того уже испорченные, когда может тем угодить мне. Мызнику было тогда не до расспросов, в церкви уже благовестили.
Онофрио, к которому мы заходим иногда, рассказывал, что Тарталья вечером того дня шлялся около Тускулума; после он не встречал его.
15 июня. Мондрагоне.
Мы нашли его наконец; с ним новые приключения; я расскажу вам о них.
Решено было, что восьмого этого месяца мисс Медора обвенчается с де Брюмьером тайно. Вот что привело ее к этой решимости: Брюмьер получил позволение просить у леди Гэрриет руки Медоры, которая все еще посмеивалась и готова была отречься от своего жениха, если бы предложение его было принято. Но Брюмьер так устроил дела, что ему, в присутствии Медоры, сказаны были разные колкости, как, например: «Я надеюсь, что моя племянница еще одумается; я не имею на нее других прав, кроме моего участия в судьбе ее; но если бы имела малейшую власть над ней, я старалась бы отговорить ее от замужества с человеком, чувства и мнения которого так не сходны с чувствами и мнениями того круга, в котором ей суждено жить».