Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру
Шрифт:
Это был бытовой, житейский “театр для себя”, отчасти компенсировавший отсутствие в распоряжении Хармса театра настоящего. В это время рядом с Даниилом Ивановичем начинают появляться колоритные безумцы и полуграмотные афористы, которых сам он называл “естественными мыслителями”. В числе задуманных, но не осуществленных им на закате ОБЭРИУ проектов был и вечер с участием таких “мыслителей”.
ОБЭРИУ тем временем умирало. Нужен был лишь толчок извне, чтобы положить конец существованию группы. И толчок последовал – со стороны “карающего меча революции”.
Первого апреля обэриутов пригласили выступить в общежитии ЛГУ. В вечере приняли участие Хармс, Левин и Владимиров. Пригласили и фокусника Пастухова. Введенского не было в городе, Бахтерев с Разумовским пришли на вечер, но сидели в зале и в чтении не участвовали. Аудитория приняла поэтов очень недоброжелательно, но до скандала с дракой, как три года назад в Институте истории искусств, дело не дошло.
Однако
218
См.: Бахтерев И. Горькие строки / Подготовка текста И.С. Мальского. Вступительная статья и примеч. А.В. Крусанова и И.С. Мальского // “…Сборище друзей, оставленных судьбою”: “Чинари” в текстах, документах и исследованиях: В 2 т. М., <2000>. Т. 2. С. 581.
Сно был случайным знакомым Левина (по университету, где Борис Михайлович сначала учился) и Бахтерева (он бывал в гостях у чекиста Божечко, соседа Бахтерева по квартире). С отцом его Евгением Эдуардовичем знался Хармс – по рассказам Бахтерева, чудаковатый старик Сно “был в прошлом петербургским журналистом, интересно рассказывавшим про трущобы, он услаждал Хармса и его гостей игрой на цитре” [219] . Через некоторое время после вечера на Мытнинской Сно-сын – “маленький, подслеповатый, совершенно лысый, с лицом возмущенного орангутанга” [220] – пожелал познакомиться и в домашней обстановке, “за чаркой” пообщаться со всеми обэриутами. Встреча состоялась на Надеждинской, в комнате некой дамы, неподалеку от дома, где жили Ювачевы. Пришли Хармс, Введенский, Левин и Владимиров. Сно вел себя как откровенный провокатор – к примеру, “стал вспоминать царский гимн и, восхищаясь музыкой, запел”. Введенский стал поправлять его. Другие были не на шутку испуганы – “Владимиров стал что-то выкрикивать, Даниил – громко петь немецкую песенку, заглушая крамольное пение” [221] .
219
Бахтерев И. Горькие строки. С. 580. Семья Сно фигурирует в истории литературы не только в связи с Хармсом. Жена Евгения Эдуардовича и мать его сына-чекиста была беллетристкой и подписывалась Ольга Снегина (перевод фамилии ее мужа, чей дед был англичанином, на русский). Есенин, литературный знакомый госпожи Сно, воспользовался ее псевдонимом, давая имя героине своей поэмы.
220
Там же. С. 581.
221
Там же.
Этот эпизод всплыл, когда в декабре 1931 года Бахтерева и двух бывших “чинарей” арестовали. Когда он имел место? После апреля 1930 года, но при жизни Владимирова, то есть не позднее сентября 1931 года. Общение Хармса со Сно-старшим продолжалось и позднее – в жизни Даниила Ивановича оно оказалось роковым… А Сно-младший в дни Большого Террора разделил судьбу многих своих коллег и их жертв.
Есть и другая версия, согласно которой под именем Нильвич скрывался журналист Лев Никольский. Таково, по крайней мере, мнение О. Рисса, в 1930-м работавшего вместе с Л. Никольским в “Смене”. По словам Рисса, молодой Никольский отличался “робеспьеровской непримиримостью” и “нередко выступал с подобными “зубодробительными” статьями” [222] . Но если так – что заставило его в данном случае скрыться под псевдонимом?
222
Из письма О.В. Рисса к А.А. Александрову от 16 апреля 1981 года (ЦГАЛИ СПб. Ф. 678. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 3).
Евгений Эдуардович Сно играет на цитре. На обороте надпись неизвестной рукой: “Евгений Сно в меланхолическом настроении из-за острого безденежья импровизирует очередную невеселую песенку. Февраль 33”.
Статья “Обереуты”, опубликованная в “Студенческой правде” (1930. 1 мая. № 10.
Для историков статья Нильвича (кем бы он ни был) интересна прежде всего описанием вечера:
…Заранее стены красного уголка общежития были украшены “обэриутовскими плакатами”. Недоумевающие студенты читали:
– Пошла Коля на море.
– Гога съел пони. Минута попалась в по. Наверно, она попалась в по. Нет, в капкан. Поймай лампу.
– Шли ступеньки мимо кваса.
– Мы не пироги.
<…>
Первым читал Левин. Читал он рассказ, наполненный всякой дичью. Тут и превращение одного человека в двух (“Человек один, а женщин две: одна жена, другая – супруга”), тут и превращение людей в телят и прочие цирковые номера [223] .
223
Нильвич Л. Реакционное жонглерство: (Об одной вылазке литературных хулиганов) // Смена. 1930. 9 апреля. Цит. по републикации: Введенский А. Полное собрание сочинений: В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 152.
Потом выступал Пастухов.
Выступление “поэта” Владимирова оказалось продолжением работы Пастухова.
Вот его стихи:
Петр Иваныч заблудился, А потом пришел домой и женился.Или:
Он свалился на скамейку И улегся поперек. Он свалился поперек.Про Хармса ничего не сказано. Главное, однако, ниже:
Начался диспут.
Все выступавшие единодушно, под бурные аплодисменты аудитории, дали резкий отпор обэриутам…
Обэриуты далеки от строительства. Они ненавидят борьбу, которую ведет пролетариат. Их уход от жизни, их бессмысленная поэзия, их заумное жонглерство – это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их поэтому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей, поэзия классового врага…
Таких слов, напечатанных в газете, в 1930 году уже было вполне достаточно, чтобы люди, которым они посвящены, не чувствовали себя в безопасности.
Ко всему прочему обэриуты, столкнувшись с политическими обвинениями, не сумели или не захотели дать ответ обвинителям на их же демагогическом языке.
Левин заявил, что их “пока” (!) не понимают, но что они единственные представители (!) действительно нового искусства, которые строят большое здание.
– Для кого строите? – спросили его.
– Для всей России, – последовал классический ответ.
Употребление слова “Россия” было само по себе непохвальным и свидетельствовало о “несоветской” природе говорящего.
Даниил Хармс на балконе Дома книги. Фотография Г. Левина (?), 1930-е.
Статья Нильвича сыграла роль спускового крючка. За ней последовали другие “проработочные” публикации: статья Н. Слепнева “На переломе” в первом номере журнала “Ленинград”, цитировавшаяся выше заметка П. Фисунова в “Студенческом меридиане” за 1 мая. Эти материалы интересны тем, что в них – искаженно, пристрастно – пересказываются те или иные обэриутские тексты. Но “результативная” часть совпадает почти слово в слово. “Архи-буржузная упадочная группировка” ОБЭРИУ как официальная организация при Доме печати после подобных статей существовать не могла. А воли к сохранению неофициального содружества в прежнем составе у обэриутов уже не было.
Так закончилась публичная жизнь “взрослого” писателя Хармса. С этих пор и до конца он присутствует в публичном литературном процессе лишь как автор книг для детей.
Глава четвертая
Под знаком Ежа и Чижа
Александр Разумовский так описывает комнату Хармса в конце 1927 – начале 1928 года:
Посередине письменный стол без ящиков, с перекрещенными витыми ножками, слева на стене книжная полка; справа от двери постель, прикрытая тяжелой накидкой, за ней книжный шкаф, дальше у окна – лысеющее кресло; два-три старых стула; вокруг лампы под потолком – тяжелый абажур с портретами-карикатурами хозяина на всех его завсегдатаев. Еще нарисован дом со страшной надписью: “Здесь убивают детей” [224] .
224
РНБ. Ф. 1254. Ед. хр. 22.