Даниил Московский
Шрифт:
Ночевать на берегу Якушке не хотелось: успел уже до синяков намять бока на ребристом дне ладьи. Но и оставлять товар без присмотра было неразумно. Что-то не больно поверил Якушка коломенскому сторожу. Если сам не сворует, то проспит...
— А в городе есть избы, куда на постой берут?
— Почему же нет? Есть такие избы, — по-прежнему лениво, будто нехотя, ответствовал сторож. — Изб в Коломне много. Больше, чай, чем людей осталось...
— Тогда в город пойду, — решил Якушка.
Он выкинул из ладьи на пристань узлы с одежонкой, с припасами. Кряхтя,
Сторож стоял, безучастно поглядывая, как Якушка силится поднять короб на пристань.
— Помог бы, что ли... — попросил Якушка.
— Ништо! Ништо! Сам подымешь! Мужик ты, видать, могутный!
— Да помоги же, леший! — рассердился Якушка.
Сторож неторопливо положил на брёвна топорик, развязал верёвку, которой был перепоясан вместо ремня, кинул конец Якушке. Якушка обвязал короб верёвкой, крикнул:
— Тяни!
Вдвоём кое-как выволокли короб из ладьи. Якушка присел на брёвна, обтирая рукавом вспотевший лоб.
— Далыне-то что делать будешь? — полюбопытствовал сторож, снова перепоясываясь верёвкой. — На товаре всю ночь сидеть? До города тебе товар, пожалуй, не дотащить...
Якушка и сам видел, что одному не справиться — тяжело. Покопался в калите, вытащил небольшой обрубок серебряной гривны, показал сторожу.
Тот оживился, подобрел лицом.
— А знаешь что? Ко мне иди ночевать! — будто только что догадавшись о такой возможности, предложил сторож. — У меня в городе изба большая, а людей в избе — сестра вдовая с мальчонком. Сладились, что ли?
Якушка кивнул, соглашаясь: «Сладились!»
Сторож неожиданно проворно побежал к пристанской избе, забарабанил кулаками в дверь:
— Сенька! Игнашка!
Появились два дюжих парня — заспанные, нечёсаные. Молча выслушали наказ сторожа, подняли короб и понесли наверх, к городу.
Якушка, обвешанный узлами, едва поспевал за ними.
Как видно, в Коломне все дремали на ходу, как пристанский сторож. В воротах Якушку встретил караульный ратник, такой же медлительный и ленивый. Без интереса спросил, откуда приехал торговый человек, велел отсыпать в ларь десятую часть товара — мытный сбор. Взамен Якушка получил обрывок пергамента с оттиском городской печати и вежливое напутствие:
— Торгуй свободно, добрый человек!
За воротами начиналась неширокая, едва двум телегам разминуться, городская улица. Ворота дворов были плотно закрыты, людей не было видно, хотя час был предвечерний, ещё не поздний.
Парни свернули в проулочек, такой тесный, что углы короба то и дело чиркали по жердевым заборам, оставляя царапины на осиновой коре. Якушка почему-то подумал: «Будто затёсами путь отмечают...» Чавкала под ногами грязь, не просыхавшая, наверно, всё лето.
Возле неприметной калиточки парни поставили короб на землю, постучали...
За глухим забором залаяла собака. Ей откликнулись псы в соседних дворах. Собачий лай, перекатываясь, доносился со всех сторон.
— Весь город переполошили, — сказал Якушка.
— Ништо! — равнодушно отмахнулся парень. — Полают и перестанут. Их дело такое — лаять...
Калитка со скрипом приоткрылась, выглянула какая-то женщина.
Якушка в наступивших сумерках не рассмотрел её как следует, но чёрный вдовий платок отметил. Значит, это о ней говорил сторож на пристани...
— Иван с берега прислал, — пояснил парень. — Прими на постой торгового человека.
— Пусть ночует, места хватит...
Спал Якушка долго — умаялся с дороги. И спалось ему на удивление покойно, по-домашнему. Снилось Дютьково, своя прежняя изба, жена Евдокия, детишки. По-хорошему снились, по-светлому — будто ясивые.
Пробудившись, Якушка долго лежал с закрытыми глазами, слушал шевеление в избе, лёгкие шаги, потрескивание огня в печи, стук ножа по столу. И казалось Якушке, что вот откроет он глаза, и увидит своих, и будет всё как в прошлые счастливые годы.
— Мамка, а кто там на лавке лежит? — услышал Якушка тоненький детский голосок.
— Тихо, родненький, тихо! Чужой человек это...
Ласково так сказала женщина, но слова её будто по сердцу ударили, отогнали сладкие видения. Конечно же, чужой он... И не гость даже...
Откинув овчину, которой укрывался на ночь, Якушка соскочил на земляной, чисто подметённый пол, огляделся. Сторож, пожалуй, зря хвастался: большой эту избу никак не назовёшь. От стены до стены сажени [42] три, да ещё глинобитная печь чуть ли не треть избы занимает. Но везде чисто, ухожено. На стенах повешены вышитые рушники. Горшки на полке поставлены в ровный рядок. Сундук окован железом, а между железными полосами — крашеные доски.
42
Сажень — 2,13 метра.
На хозяйке опрятный летник, перетянутый под грудью шерстяным кручёным пояском, круглый ворот обшит красной каймой. Лицо у хозяйки пригожее, румяное, а под вдовьим платком — молодые улыбчивые глаза.
Только теперь, при дневном свете, Якушка как следует рассмотрел женщину, и она понравилась ему: ласковая, спокойная, тёплая какая-то...
— Утро доброе, Якуш! Как спалось на новом месте?
Якушка вздрогнул, услышав своё имя, но тут же вспомнил, что вечером назвался хозяйке. И как её зовут, тоже вспомнил. Хорошее у неё было имя — Милава.
Поблагодарил за приветливое слово, вышел в сени — ополоснуть лицо у кадушки. Подсел к столу. Милава поставила глиняный горшок с кашей, полила молоком, положила деревянные ложки, а рядом с каждой ложкой — ломоть ржаного хлеба.
И опять Якушке почудилось что-то знакомое, близкое. Так всегда делала покойная Евдокия, собирая на стол. Словно дома оказался Якушка, в давно забытом семейном уюте.
За едой разговорились.
О себе Якушка рассказал, что родом он из Рязани, много лет прожил в чужих краях, а теперь вот возвращается. Как с торговлей выйдет, сам ещё не знает, но надеется, что железный товар везде надобен...