Дантон
Шрифт:
Не здесь ли следует искать причину слухов о переговорах Дантона с двором? И не поэтому ли двор был — об этом имеются многочисленные свидетельства — так спокоен и даже полон надежд именно в отношении Дантона в бурные дни, предшествовавшие штурму?..
Третьего августа монархия бросила на стол свой главный козырь. В этот день был оглашен манифест командующего союзными войсками герцога Брауншвейгского. Написанный по тайной подсказке советников Людовика XVI, манифест ставил целью запугать «мятежных» французов. Считая себя уже победителем и оккупантом революционной страны, немецкий солдафон от имени своих хозяев объявлял, что соединенные армии намерены «положить конец анархии» во Франции, восстановить в ней «законную власть» и строго расправиться с «бунтовщиками». В случае,
Двор, как обычно, просчитался, недооценив своего врага. Манифест, вместо того чтобы устрашить демократов, вызвал бурный взрыв народного гнева и лишь ускорил развязку.
В тот же день Петион, восстановленный в должности мэра, прочел в Ассамблее адрес от имени 47 парижских секций. Секции единодушно требовали низложения Людовика XVI. Таков был ответ народа на политику предательства и угроз.
Стало ясно, что буря грянет в ближайшие же дни.
Революционеры-демократы приступили к последнему смотру своих сил.
Но Дантона к этому времени в Париже не оказалось. Утром 3 августа Жорж Дантон неожиданно уехал в Арси.
Разные бывают люди, о разных борцах остается память в истории.
Жан Поль Марат большую часть революционных лет провел в подполье. Бесконечные лишения, вечная перенапряженность нервов и сил наделили его жестокой, неизлечимой болезнью. Но когда настанет час его торжества, ничто не изменится в его привычках и образе жизни: Друг народа по-прежнему не сможет принадлежать себе, по-прежнему будет беден, прост и доступен. Слишком доступен, быть может; чрезмерная доступность облегчит путь ножу его убийцы.
Максимилиан Робеспьер на пятом году революции из неизвестного провинциального адвоката превратится в главу государства. Имя его заставит трепетать государей и министров реакционной Европы, но сам он останется более скромным, нежели самый скромный из подданных его страны. Он по-прежнему будет жить и работать в той крохотной каморке, где поселился на заре революции, он твердо откажется от личного счастья, от материального довольства, от отдыха.
Все имущество Неподкупного, оцененное после его смерти, не превысит стоимости нескольких сотен франков.
А Марат? Марат оставит своей вдове лишь мелкую ассигнацию.
Такие вожди не знали кулис общественной деятельности. На людях они были теми же, что и дома, ибо жизнь каждого из них так же проста и чиста, как их помыслы и души, — она заранее отдана другим, тем, во имя кого они будут бороться, страдать и умирать.
Совершенно иным представляется Жорж Дантон.
У Дантона две жизни, и обе они проходят параллельно, постоянно взаимопроникая, и влияют одна на другую. Историк, желающий ограничиться изучением одной из них и ищущий только политического деятеля, теряет Дантона. Живой человек исчезает, становится непонятным, превращается, по выражению исследователя [25] , в «загадку революции». Но измени угол наблюдения, подойди с другой стороны, проникни глубже в человека. И нет больше загадки. Все стало на свои места, все прояснилось…
25
Л. Барту.
Соратники справедливо упрекали Жоржа за то, что он покинул столицу в дни, предшествующие восстанию 10 августа. Однако вряд ли справедливо считать, как считали обвинители трибуна, что это была грязная политическая игра, порожденная чувством страха. Нет, Дантону нечего было бояться. Восстание хорошо подготовили, и он не сомневался, что демократы одержат победу. Сам он объяснял свой поступок желанием доброго сына повидаться с матерью, повидаться и получить родительское благословение на правое дело… Возможно, подобный мотив действительно имел какое-то место, ибо Жорж горячо любил свою мать и, как доказано документом, во время этой поездки оформил
О состоянии, которое создал себе Дантон, историки спорят до сих пор и вряд ли придут когда-нибудь к единому мнению: трибун был мастером заметать следы и прятать концы в воду. Бесспорно, впрочем, что состояние его исчислялось в сотнях тысяч ливров.
Собственность опьяняла Жоржа, он мечтал о ней, наслаждался ею и стремился ее приумножить. Собственность — вот ключ к его душе, его жизни, его общественной деятельности.
Чувство собственника, желавшего жить на широкую ногу, определяло во многом, если не во всем, его политическое поведение. Человек незаурядного ума и великой энергии, порывистый, способный увлечься и увлечь других, он не раз совершал замечательные дела, не раз помогал своей партии и стране в тяжелые дни испытаний. Но почти всегда большое дело было отравлено малым расчетом, смелое решение — склонностью к компромиссу, политический шаг — житейской осторожностью приобретателя.
И вот что особенно интересно: в политической сфере он может падать, искать, срываться, действовать в разных направлениях — подчас противоположных; в области домашних, имущественных дел он прямолинеен и никогда не собьется с ритма. Он будет производить легкомысленнейшие траты, но останется рачительным хозяином, он будет упиваться дикими оргиями — и не станет плохим семьянином. Ибо этот «превосходнейший господин Дантон» — образцовый буржуа: потомок хитрых и изворотливых шампанских землепашцев, он вместе с тем очевидный предок «респектабельных» собственников XIX века…
Те одиннадцать месяцев, между сентябрем 1791 года и августом 1792 года, которые поставили Францию перед новым революционным кризисом, для Жоржа Дантона были временем преуспевания и довольства. И если в Ратуше, клубе, на улице он агитатор и вожак, то дома — на Торговом дворе или в Арси — он добродушный и хлебосольный хозяин, удовлетворенный нынешним днем и спокойный за свое завтра: ведь теперь он более чем обеспечен — он материально независим и от службы и от власть имущих.
Его уже не устраивает прежняя квартира, казавшаяся недавно такой просторной и уютной. Он давно высмотрел жилище, более подобающее его положению. Это была квартира на первом этаже того же дома, где он жил; что — квартира! Квартирища! Ибо она занимала весь этаж и состояла, помимо двух прихожих, туалетных, кладовых, гардеробной и помещения для прислуги, из шести превосходных комнат. В ней имелись два салона, две спальни с нишами, громадная восьмигранная столовая с камином, кабинет и превосходнейшие антресоли с лестницей, которые можно было пустить под библиотеку.
Жорж посоветовался с Габриэлью. Та ужаснулась; к чему им троим такие хоромы! Сколько они будут стоить! И сколько новой мебели туда нужно! Но Дантон только смеялся. Не троим, а четверым! Габриэль-то ведь снова была беременна! Он все уже прикинул и взвесил, а посему можно было вступать в переговоры с домовладельцем. Квартира давно пустовала: из-за размеров и цены на нее не находилось покупателей. Жорж, не торгуясь, подписал договор и 12 сентября начал перебираться.
Второго февраля Габриэль родила ему сына, крещенного Франсуа Жоржем. Однако кормить младенца мать не смогла. За последнее время ее цветущее здоровье как-то пошатнулось. Появились боли в груди, легкая утомляемость, плаксивость. Для слез, правда, были основания… Габриэль старалась держаться, свои слезы она скрывала — к чему было докучать Жоржу: он все равно не пожелал бы ее понять, а забот у него и без того было по горло. Ребенка пристроили за город, в Иль-Адам, к рекомендованной кормилице. Эта же женщина полгода спустя приняла на попечение сына Люсили Демулен, новорожденного Ораса.