Дантон

Революция — это всегда страсть, всегда порыв. В ней извечно присутствует некое разрушительное начало, которое трудно выразить словами. Скорее всего ее можно сравнить со стихийным бедствием — непреоборимым ураганом, извержением вулкана, мощным землетрясением. То, что еще вчера казалось незыблемым, способным простоять века, рассыпается в один миг, как карточный домик. Впечатление от разразившейся катастрофы тем сильнее, что в повседневной, будничной, предсказуемой жизни ее способны предвидеть лишь немногие. Впрочем, их участь от этого еще печальнее. Мало кто склонен прислушиваться к пророчествам доморощенных «Кассандр»…

Воскрешая картину Франции эпохи «старого порядка», Виктор Гюго нашел удивительно точный и красочный образ, сравнив ее с…театральными подмостками: «’’После нас хоть потоп!» — изрекает последний из султанов, и, в самом деле, при Людовике XV уже ясно чувствуется, что наступает некий предел, — столь ужасающе ничтожно все вокруг. Историю конца XVIII в. можно изучать только с помощью микроскопа. Мы видим, как копошатся какие-то карлики, и только: д’Эгюйон, маршал Ришелье, Морепа, Калонн, Верженн, Монморен; и вдруг то, что можно было бы назвать задней стенкой, внезапно раздвигается — и появляются неведомые гиганты: и вот перед нами Мирабо, человек-молния,

и вот Дантон, человек-гром — и события становятся достойными бога. Кажется, будто здесь и начинается история Франции» [1] . Безошибочным чутьем большого художника писатель верно определил главное: Великая французская революция открыла новую эру, став царственной матерью XIX века. «Французская революция, которая есть не что иное, как идеал, вооруженный мечом, встав во весь рост, одним и тем же внезапным движением закрыла ворота зла и открыла ворота добра. Она дала свободу мысли, провозгласила истину, развеяла миазмы, оздоровила век, венчала на царство народ. Можно сказать, что она сотворила человека во второй раз, дав ему вторую душу — право…» [2] .

На подмостках великой драмы Французской революции появилось множество «актеров», но, пожалуй, лишь двое из них обрели право на «бессмертие»: Неподкупный — Робеспьер и Друг народа — Марат. Все прочие, сколь бы по-разному ни судили о них современники, а впоследствии — историки, разделили участь большинства смертных — их забыли… «В великой нации, — говорил Дантон, — не замечают великих людей точно так же, как в огромном лесу не замечают высоких деревьев». Разумеется, специалисты знают, кто такой Верньо или, скажем, Байи, — однако имена этих людей, как и десятки имен других «героев» и «жертв» Революции, мало кому известны. По-видимому, единственным узнаваемым именем деятеля Великой революции конца XVIII в., кроме имен Робеспьера и Марата, остается имя Жоржа Жака Дантона. Сам себя пламенный вождь кордельеров без стеснения нарек «министром революции» и «доверенным народа» [3] . Правда, многочисленные политические враги и временные попутчики вечного примирителя давали ему совсем иные прозвища и характеристики. Близкий фельянам генерал Матье Дюма, бывший «по преимуществу военным оратором» [4] , называл его «дерзким трибуном» [5] . Мадам Ролан, «королева Жиронды», не скрывая презрения, именовала его «ничтожным адвокатом, более обремененным долгами, чем судебными делами» [6] . Но, наверное, больше всего Дантону «досталось» от аристократа и роялиста виконта де Шатобриана, оставившего потомкам запоминающийся и одновременно отталкивающий портрет знаменитого революционера: «На собраниях в клубе кордельеров, где я два или три раза побывал, — вспоминал он, — владычествовал и председательствовал Дантон, гунн со страстью гота, с раздувающимися ноздрями и рябыми скулами, помесь жандарма с прокурором, в чертах которого жестокость сочеталась с похотливостью. В стенах своей церкви…Дантон вместе с тремя фуриями мужского пола: Камилем Демуленом, Маратом и Фабром д’Эглантином — готовил сентябрьские убийства…. Дантона молили сжалиться над жертвами. «Плевать мне на заключенных», — отвечал он…. Он говорил также: «Эти священники, эти дворяне ни в чем не повинны, но они должны умереть, ибо им нет места в нашей жизни; они тормозят ход событий, они помеха грядущему»… Он сознался, что не продался двору лишь оттого, что за него недорого давали: бесстыдство ума, который знает себе цену, и корыстолюбия, которое вопиет о себе во всю глотку» [7] .

Человека безупречной честности и пуританской нравственности Максимилиана Робеспьера в Дантоне возмущало прежде всего и больше всего его пренебрежение нормами морали, полное отсутствие добродетели, в том виде, в каком понимал ее сам Неподкупный. В исполненных желчью и обвинениями «Заметках против дантонистов» он с гневом писал: «Слово добродетель вызывало смех Дантона; нет более прочной добродетели, говорил он шутя, чем добродетель, которую он проявлял каждую ночь со своей женой. Как мог человек, которому всякая моральная идея чужда, быть защитником свободы?» [8] .

Даже тех, кто видел трибуна лишь мельком, поражала его незабываемая внешность. Современник Дантона Моро де Жоне, много чего повидавший за 92 года жизни, писал о нем следующее: «Он был толстенным мужиком, с суровым выражением лица, зычным голосом и самоуверенным взглядом пронзительных глаз» [9] .

Возглавив клуб кордельеров, а затем примкнув к якобинцам, став одним из вождей монтаньяров, Дантон прошел сложный и во многом неровный жизненный путь. Чем же он замечателен? Вероятно, тем, что сила Дантона заключалась в его… слабости. При всем своем взрывном темпераменте и порывистом характере, трибун часто проповедовал умеренность («побольше осторожности»), взвешенность поступков и решений («Я настаиваю на том, чтобы смертная казнь применена была

только к вождям и подстрекателям…»). Он звал своих коллег к отказу от фракционной борьбы («оставим наши взаимные распри»). Быть может, одним из первых Дантон понял тщетность попыток все вопросы жизни разрешить с помощью «Святой Гильотины». «…До сих пор, — говорил трибун, — мы широко пользовались силой, обратимся теперь к мудрости…» [10] . Призыв «Мирабо черни» не был услышан. Его противники, робеспьеристы и эбертисты, заклеймили сторонников Дантона и самого вождя умеренных, нацепив на них ярлык «модерантистов» и «усыпителей». В конечном счете они победили, отправив трибуна и его друзей под нож гильотины… «Все умирают, и герои человечества, и тираны, угнетающие его, вещал «в своем пастырском тоне» [11] Робеспьер, — но умирают при разных обстоятельствах» [12] . В отношении Дантона «обстоятельства» эти хорошо известны. Когда, накануне ареста, ему предложили побег, он отверг это предложение, произнеся исполненную величия фразу: «Разве можно унести отечество на подошвах своих башмаков!». И уже поднимаясь на плаху, повелительно бросил, обращаясь к палачу: «Покажи мою голову народу. Она стоит этого».

Победа Робеспьера и его группы на поверку оказалась «пирровой победой». Не прошло и четырех месяцев с момента казни «Мирабо санкюлотов», как на эшафот угодили недавние «триумфаторы». Кровавый круг замкнулся…

Посмертная судьба Дантона сложилась так же причудливо, как удивительна была его жизнь. У него нет недостатка в пылких апологетах. Довольно сказать, что одним из них был Жан Жорес. Столь же «повезло» ему и с критиками, среди которых на первом месте, безусловно, — неистовый Матьез. О великом кордельере пишут и по сей день. О нем спорят. Да и может ли не вызывать споры, неослабевающий с годами интерес жизнь человека, сумевшего «держать голову выше, чем занесенный над нею нож гильотины…» [13] ? А ведь Жорж Жак Дантон был именно таким человеком.

Книга А. П. Левандовского, опубликованная впервые в 1964 г., представляет собой самую заметную в отечественной историографии попытку [14] рассказать о жизни и деятельности одного из крупнейших лидеров монтаньяров. Написанная блестящим стилистом и превосходным знатоком эпохи Великой французской революции [15] , книга А. П. Левандовского о Дантоне, несомненно, одна из лучших его работ, посвященных великой социальной драме, разыгравшейся более 200 лет назад во Франции и во многом определившей пути развития человечества в XIX веке.

А. А. Егоров

Когда папаша Шарпантье, бывший чиновник откупного ведомства, выложил, почти не торгуясь, двадцать тысяч ливров за этот ветхий домишко, близкие были изумлены. Уж не притупился ли орлиный взор старого дельца? Не отказало ли ему чутье? Или за годы службы он нахватал столько денег, что теперь может сорить ими направо и налево?.. А тут еще стало известно, что Шарпантье определил новых тридцать тысяч на полную перестройку и расширение прежнего кабака. И только год спустя, глядя на сверкавшую червонным золотом вывеску «Кафе Парнас» и на валом валивший поток посетителей, скептики начали кое-что понимать…

Нет, Франсуа Шарпантье не дал маху, его мозги отнюдь не заплыли жиром. Просто он, как всегда, смотрел чуточку дальше своих родственников и коллег.

Кафе «Парнас» уютно расположилось посреди Кэ де ль’Эколь, у подножья моста Пон-Неф, в самом центре делового и судейского мира. Отсюда было рукой подать до Лувра, Дворца правосудия и Шатле. Это значило, что в солидной клиентуре недостатка не будет: у Шарпантье регулярно завтракали и ужинали прокуроры, стряпчие и синдики, выпивали неизменную чашку кофе служащие парламента, назначали деловые свидания адвокаты. Здесь часто праздновались юбилеи, отмечались удачная речь или выигранное дело; сюда собирались и просто отдохнуть, покалякать на злободневную тему или сыграть партию в домино.

В семидесятых годах кафе пользовалось известностью, в восьмидесятых — стало модным.

Короче говоря, бывший контролер удачно пристроил капиталец и вполне обеспечил свою старость.

Нужно отдать справедливость папаше Шарпантье: он не просто выколачивал деньги. Он дорожил честью своего заведения и делал все для поддержания его доброй славы. Меню кафе «Парнас» было разнообразным, стол — дешевым, обслуживание — отменным. Сам папаша обычно дежурил у стойки, наблюдая за порядком. Мадам Шарпантье, моложавая дама пышных форм, встречала посетителей с любезностью радушной хозяйки и достоинством королевы. А чего стоила улыбка Габриэли, дочери Франсуа! Уверяли, что многие постоянные клиенты облюбовали «Парнас» именно из-за ее улыбки. Это, во всяком случае, с полной уверенностью можно было сказать о неком молодом адвокате, не пропускавшем ни одного вечера у Шарпантье.