Дао подорожника
Шрифт:
–Впрочем, так и быть, давайте. Отдам его маме. Она-то узнает меня в любом виде.
Девочка взяла рисунок, поблагодарила меня и снова пропала в орхидеях.
Вот и вся история. Это был последний рисунок в моей жизни. Я слышал, что его впоследствии продали на аукционе за полмиллиона долларов, и сейчас он висит в одном из музеев США, в городе Бостоне. А я, как и предсказывали врачи, через три недели полностью потерял зрение. Когда это случилось, я выяснил, где растут те самые орхидеи, с огненным язычком в центре и белоснежными лепестками вокруг него. И переехал сюда, на их родину. Так что и в правду уже видел тебя. И могу видеть теперь в любое время. Хочешь, нарисую твой
Смотритель храма остановился, комично наморщил лоб и широко развёл руки, держа в одной воображаемую палитру, а в другой воображаемую кисть.
–Пойдём, пойдём! – засмеялась его маленькая спутница. – Зачем нам этот портрет? Если ты можешь видеть меня в любое время, он тебе не нужен. А мне тем более: я всегда могу поглядеться на себя в речке.
–Это верно, – согласился старик, и снова взял девочку за руку.
Они вышли из леса, остановились на высоком берегу реки и стали смотреть на воду – в тишине, которую нарушил лишь далёкий свисток поезда, отходящего от станции.
Новое платье королевы
Человека, к которым связана эта история, я не видел уже много лет, и все мои попытки разыскать его ни к чему не привели. Возможно, это исчезновение связано с его непростой работой. Или он просто переехал, не успев поставить меня в известность; в конце концов, мы не были такими уж близкими друзьями. Хотя был период, когда я, в ту пору ещё начинающий журналист, ездил в Ленинград чуть ли не каждый месяц – специально придумывая себе репортажи в этом городе, чтобы лишний разок там погулять – и во время этих прогулок почти всегда заходил к нему. Но потом навалились дела, и когда суетливая Москва отпустила меня опять в Питер, его домашний телефон уже отвечал чужим голосом, ничего не знающим о прежнем жильце. Как бы то ни было, я решил, что теперь могу рассказать эту историю без особого вреда для него или кого-либо ещё.
Знакомого моего звали Виктор. Он был старше меня лет на десять, и вид имел такой, что вряд ли кто-то смог бы угадать его профессию исключительно по внешности. Скорее, наоборот, многим вспомнилось бы выражение «лицо кавказской национальности» со всеми негативными ассоциациями. Чёрные вьющиеся волосы, орлиный нос и карие глаза с тёмным, пронизывающим взглядом – много ли надо для включения старинных стереотипов?
Кроме того, одевался Виктор несколько небрежно – как мне показалось при первой встрече. Позже я пришёл к выводу, что это впечатление «вокзальности» было связано вовсе не с одеждой, а с его манерой двигаться, моментально переходить от расслабленной позы к активной жестикуляции. В одежде же, наоборот, обнаружился определённый вкус: я, например, заметил, что с синим костюмом он носит золочёный «паркер», а со светло-серым – капиллярную ручку из прозрачного оргстекла, и никогда не путает этих сочетаний.
Если добавить, что познакомились мы с ним на выставке современной каллиграфии в Эрмитаже, наверное, станет понятно, как я удивился, когда узнал, что он работает криминалистом.
Впрочем, мы редко говорили о его или о моей работе, поскольку наши интересы пересекались в области хобби. Мы оба увлекались фотографией, и фотографией необычной. Нас привлекали снимки, в которых на первый взгляд не было ничего особенного. Как правило, там даже не было людей. Но то, что было запечатлено на этих фотографиях – старый дом, пара искривлённых деревьев или дорожный знак в сочетании с памятником позади него – всё это вызывало определённые ассоциации, содержало дополнительный смысл или просто казалось странным, если разглядывать снимок подольше.
Направляясь в очередной раз к Виктору, я обдумывал новые аргументы для спора, который шёл у нас уже давно и касался природы нашего странного хобби. По правде говоря, мы не были большими знатоками терминов искусствоведения, и наши дилетантские дискуссии обычно строились на простых сравнениях. Например, моя позиция выражалась такой моделью. Возьмём фотографию розы, говорил я. Разрежем её на мелкие кусочки. Пока кусочки не перемешаны, или перемешаны лишь чуть-чуть, роза ещё различима. Возможно, в таком виде она выглядит даже более впечатляюще, чем на неразрезанной фотке. Но вот мы перемешиваем фрагменты дальше… Я утверждал, что всегда есть какая-то грань, порог, за которым ассоциации перестают работать, оставляя нам лишь кучу разноцветных обрезков бумаги.
Виктор обычно ничего не утверждал, но легко разносил в пух и прах все мои модели. Во-первых, говорил он, художник не разрезает розу, она уже дана нам разрезанной. А тот, кто её фотографирует или рисует – он, напротив, собирает обрывки, старается сделать так, чтобы цветок увидели другие. Увидят они или нет – роза все равно останется. Так же, как передача «Очевидное-невероятное», которая идёт сейчас по телеку независимо от того, включён ли наш приёмник. «К тому же, – добавлял с улыбкой Виктор, – ты-то ведь помнишь, что было на фотке, пока ты её не разрезал. Значит, тебя можно подвесить за ноги и всё узнать.»
Наши споры всегда заканчивались подобными шуточными компромиссами. Тем более что при появлении у нас новой интересной фотки мы не вдавались в детальные разборы, а выражались невразумительными фразами типа: «в ней что-то есть» или «эта как-то нервознее предыдущей», и так далее. В конце концов, нас интересовала фотография, а не интеллектуальные головоломки.
На этот раз Виктор собрал необычный урожай – коллекцию причудливых пятен, разводов, наложенных друг на друга изображений и другого брака, неизбежно возникающего в работе любого фотографа. Наиболее эффектно смотрелась чёрно-красная клякса, которую Виктор и сам выделил среди других: повесил над своим рабочим столом. Это было то самое «что-то есть», с которым я сразу же согласился. Однако мне тут же пришла в голову новая идея для продолжения нашего спора:
–Ты прошлый раз сказал такую вещь: я помню, что было на фотке до разрезания. Мне сейчас представилось, что роза действительно может где-то оставаться – но уже не на снимке! Как в той сказке о голом короле: платье было не из материи, а из рассказов ткачей. Но заметь, самого платья всё-таки не было!
Виктор произнёс «хмм…», закурил и откинулся в кресле, глядя в потолок с отрешённым видом. Я знал, что сейчас он выпустит дым, резко выпрямится и с усмешкой выдаст мне контраргументы. Он всегда делал так, не задумываясь надолго, и потому наши беседы больше походили на весёлый пинг-понг, чем на занудную шахматную партию – и лично мне это нравилось.
Но случилось другое. В лабораторию заглянул какой-то низенький человечек с печальным лицом, Виктор поднялся и вышел в коридор. Через минуту он вернулся, и поморщившись сказал, что нужно съездить «по делам». Не подожду ли я минут сорок? Я согласился, тем более что виделись мы редко, а в моем рюкзаке лежала «Игра в классики», и скоротать сорок минут не представляло труда.
Виктор показал мне ещё полку шкафа, полную журналов, и уже почти вышел, но потом вернулся и вынул из сейфа толстый конверт.