Дао
Шрифт:
Крестьяне из тибетской деревни, собиравшие травы, признавали товарный расчет, и несколько тюков с утварью, консервами и одеждой, где скрывалось все необходимое, особых придирок не вызывали, хотя неудовольствие по поводу лишнего груза наблюдалось немалое.
По неписанному закону вояк всех категорий, времен и народов, Туна в отряде сочли младшеньким, бандитом начинающим, без стажа, и посему приходилось ему нелегко: работы с погрузкой и разгрузкой, мытье посуды, стряпня, тычки, насмешки, унижения
– все это отпускалось новичку со всей полнотой и щедростью волчьих душ ветеранов. Но он был невозмутим и безропотен. Его согревала и возвышала тайна, а то, что творилось вокруг, было не более чем возней темных, самодовольных болванов, мерзких в зле и убожестве своего пребывания в природе.
– Если ты еще раз сядешь на мою койку, парень, у тебя сильно изменится внешность…
И Туну демонстрируется классически скошенный, словно из руководства по каратэ, кулак, что украшен четырьмя тонкими позолочеными колечками. Кулак стреляет растопыренными пальцами, открывая нечистую ладонь, и я вижу загнутые к ней стальные когти, приделанные к каждому из безобиных колечек.
Конфликт устраняет Сухой Бамбук. Удар пятки в плечо, и брат с кастетом лежит на полу, кряхтя от боли.
– Если ты хочешь с кем-либо поссориться, сначала спроси разрешения у меня, – говорит Сухой Бамбук, одной рукой приподнимая поверженного за ворот, второй же доставая из-за голенища сапога стилет, что упирается острием в живот провинившегося.
Вместо рукояти у стилета прямоугольная скоба с завитками курков. Палец Сухого Бамбука нажимает курок, и из центрального лезвия веером выщелкиваются еще шесть, а затем плавно убираются обратно.
– А если забудешь насчет разрешения, – втолковывает Сухой Бамбук сонно, – эта штучка сильно испортит внешность твоих внутренностей. Господин Тао – хороший врач, но он вряд ли поможет тебе снова стать счастливым. Верно, господин Тао?
– Да, – подтверждаю, – случай будет серьезный, – раздумывая, смогу ли в критической ситуации свернуть жилистую шею Сухого Бамбука.
Производственные отношения в условиях феодального капитализма под лозунгом коммуны, во имя торжества ее.
Мы минули долгий, изнуряющий путь. Многодневная качка на крадущемся вдоль побережья суденышке, бесконечная рыба и водоросли на завтрак, обед и ужин, наконец – материк. Два самолета. Тошнотворный, насыщенный испарениями таиландских джунглей воздух, жирная земля и жирная зелень, ряска болотистых прудов и торчащие из ее изумрудных ковров головы буйволов, спасающихся от зноя. Повозки и те же запряженные в них буйволы, словно облитые грязным молоком, с крашенными охрой рогами; влажная жара, насквозь потные, душные куртки, боязнь насекомых и гадов, кишащих вокруг; боязнь людей, стреляющих здесь без предупреждения, нищие деревни, голодные толпы крестьянской бедноты в лохмотьях; язвы, вздутые животики детей, их искалеченные голодом и трудом узловатые спички конечностей – именно конечностей, а никак не рук и ног, – все это перемежалось будто в чудовищном калейдоскопе, пока мы не достигли замаскированного в баньяне ангара, где находился вертолет.
Поползли от вибрации двигателей тюки и автоматы по металлическому, в пуговках заклепок полу, и кошмар земли отдалился, став салатовыми, коричневыми, голубыми пятнами воды, земли, зелени, и я проникся блаженством души, воспаряющей из грязи плоти…
Пилот настраивал передатчик, и где-то вдали, под нами, скручивался на капроновых тросах шелк маскировочного полотна, обнажая застывшую в извилине ущелья фиолетовую каплю макового поля.
И вот перекинут трап, и я стою, утопая в сочной жиже чернозема, и трогаю тугие стебли растений с сыто набухшими лепестками, впитывающими расплавленное солнце. Цветы, чья сила способна дарить жизнь и губить ее; соединяющие благо и зло, как, впрочем, соединяет их в себе неразрывно весь мир в бесконечности своих взаимосвязей, причин и следствий. Эти цветы сотворят миражи обманутым и отчаявшимся, поселив в них новую жажду снов наяву, что лучше жизни, потому что жизнь – это тоже мираж, но однообразный, жестокий, горький, и у него тоже есть конец… Какие картины и какие мысли родит сок этих растений, впитанный из черной жижи, согретой солнцем?
Мы тоже цветы Земли. Очень разные.
Сухой Бамбук выяснял что-то со сторожем поля – молчаливым, опоенным ядом макового зелья зверем. Возле его логова – шалаша под козырьком выветрившегося валуна – уставися в небо воронеными жерлами стволов зенитный пулемет. Сюда, в ущелье, вела тайная тропа, а снизиться над полем имел право лишь один вертолет – тот, что стоял сейчас на границе поля и скал, раскинув обвисшие винты; только он мог, колыша фиолетовые волны под своим белым рыбьим брюхом с намалеванным на нем иероглифом, повиснуть над этим клочком земли.
Из шалаша выносили мешки сырца, а сторож получал причитающееся: консервы, табак, виски и несколько кредиток.
По пытливой задумчивости, с какой Сухой Бамбук вглядывался в лицо сторожа, я понял: доверия тот уже не вызывает и скоро отойдет на удобрение макам, смененный другим, возможно, что и из нашего экипажа, солдатиком.
– Тун – обед. Ночуем здесь, – объявил Сухой Бамбук, усаживаясь на надувную подушку. – Спиртное – бутылка на четверых. Часовой на ночь… Тун. В пять часов утра вылетаем.
Тун, не сводя с меня настороженных глаз, подал командиру тарелку: рис и ломтики консервированной ветчины. Я понял: то, ради чего он здесь, началось. Три часа ожидания и эта тарелка, поднесенная веселому от удач дороги сюда Сухому Бамбуку, в который раз докажет, как близко ходят напасти и как подчас безнадежно планировать будущее с прогрессией его разветвляющихся вероятностей.
– Всем – спать! – с обычной властностью изрек Сухой Бамбук после ужина, но мне почудилась неуверенность в твердости его интонации… – Всем – спать! – повторил зло и пошел за валун.
Он разбудил меня утром. Он был очень сильный человек Сухой Бамбук, и очень смелый, и он, наверное, мог бы сделать много хорошего на стезе праведной.
– У меня температура, док, – сказал он, не ища сочувствия.
– Дикий понос. Знобит. Ходить трудно. Что такое…
Я долго ощупывал его живот, смотрел язык, делал другие глупости.
– Вы останетесь здесь, – заявил как можно безапелляционнее. – Вам надо лежать, и только лежать.
Передвижения исключены.
– Я умру?
– Не умрете, но лететь в Тибет…
– Тогда остаемся здесь и ждем моего выздоровления.
– Пожалуйста, но уйдет неделя! Хозяин будет недоволен срывом сроков… Слушайте, какая разница? – мы возьмем вас на обратном пути. Я приготовлю сильное, очень хорошее лекарство…
– Поднимите всех!
Сонные братья в недоумении уставились на укрытого одеялами и мешковиной командира, катающего в борьбе с ознобом злые желваки по широким скулам.
– Сегодня летите в Тибет, – сказал Сухой Бамбук с трудом.