Дар берегини. Последняя заря
Шрифт:
– Дивлюсь на них! – говорила Прекраса в кругу самых близких. – Свенова женка – древлянка, она за Боголюбом жила! Из самого гнезда вражьего взята, а кияне ей доверили нивы свои, весь свой хлеб и все счастье! Я – не древлянка, а на меня косятся до сих пор, будто у меня с подола каплет! [14] Как так?
– Ну… – Ратислав несколько менее удивлялся этому странному предпочтению, но не знал, как об этом сказать. – Она, Ружанка… пышная сама такая, румяная, что твой каравай…
14
Капающая с одежды вода выдает существо нечеловеческого происхождения, как у водяного, если он выходит к людям.
– Знаешь,
– Бают, я слыхал, будто она сама от старого мужа к Свеньке сбежала, – подхватил Стенкиль, десятский, и улыбнулся. – За то и жалуют.
– Уж тут не лгут люди, – хмыкнула Прекраса. – Она за Боголюбом жила, а чадо от Свеньки понесла. Теперь уж весь свет знает!
Дальше обсуждать достоинства Ружаны Прекрасе не хотелось. Веселая, здоровая, за три года та родила троих детей и казалась богами созданной принимать плодоносящую силу земли и отдавать обратно. Выходя за Ингера, Прекраса была наречена именем его матери и сестры, чтобы в глазах богов стать неотделимой частью этого рода, и теперь для киян звалась тоже Ельгой, однако в правах княгини кияне ей отказали и согласились признать ее своей владычицей не ранее, чем ее сыну исполнится три года и его посадят на коня. Дважды Ельга-Прекраса рожала мальчиков, но дважды их опускали в сырую землю. Не Ингер, а Свенгельд мог уже присматривать того счастливого коня, это его сыну шел третий год… Когда этой весной творили поминальный стол по второму чаду Прекрасы, Ружана принесла своего Люта – на похоронах ребенка непременно должен быть ребенок, а Лют Свенгельдич маленькому покойнику приходился троюродным братом. Уже тогда Прекраса старалась не поднимать на него взгляд, чтобы люди не заметили тоски и ненависти в ее глазах. И каждый раз как Прекрасе приходилось присутствовать при каком-то из обрядов, что полагалось творить княгине, или просто видеть Ружану, сердце в ее груди делалось тяжелее камня, а улыбка стыла на губах.
Дожиночный пир в Киеве миновал, однако Ингер никуда из дому не тронулся. Именно в эту, самую сытую и веселую пору года ему полагалось гостить у всех родов полянских, возглавлять праздничные столы и поднимать чары богам за нынешнее и будущее благополучие. Но Ингер медлил. Помня, как тяжело ему далось возвращение в Киев, он предвидел, что это же самое будет повторяться во всех десяти городцах: люди все еще ждут своих ушедших с войском близких, надеются, будут спрашивать о них его, князя, а что он им ответит? В отчаянии Ингер цеплялся на Свенгельдово предсказание, что часть войска может вернуться осенью. Случись это взабыль – и тяжесть положения облегчилась бы, а ему не так горько стало бы смотреть в глаза отцам, матерям и женам.
Выжидая и оттягивая отъезд, Ингер часто отправлялся на охоту. Нередко Прекраса сопровождала его: ей хотелось проводить возле мужа как можно больше времени, а без него даже свет солнца и воздух утрачивали вкус. Пустая изба наводила тоску, каждый взгляд на порог напоминал о невозвратимых потерях. Пасмурное небо, дожди, все более долгие вечера, все более ранние отходы ко сну – это угнетало ее, и не верилось, что когда-нибудь вернется весна и радость. Только лицо Ингера, по-прежнему прекрасное в ее глазах, освещало ее душу, как живое солнце; в груди разливалось тепло, на Прекрасу нисходило чувство счастья и вера: пока они вместе, никакому злу их не одолеть. Она дорого заплатила за свою удивительную судьбу, но она того стоила. К тому же куда веселее скакать по полям и перелескам среди оживленных охотничьим ражем гридей, чем весь день сидеть дома с челядью. В такие дни Прекрасе казалось, что она снова стала юной девушкой, которая едет с женихом и его дружиной в ту новую жизнь, куда он ее увозит – навстречу сияющему, солнечному, бесконечному счастью. Лес в осенней листве был точь-в-точь Золотое царство из сказаний, куда попадают, взобравшись на третье небо. Ах если бы остаться там навсегда, подальше от всех угроз и печалей!
Боры близ Киева, с давних времен предназначенные для княжеской охоты, Ингеру пришлось поделить со Свенгельдом.
– Зато так он сможет сам содержать своих людей и не будет просить для них хлеба у тебя! – утешал его Ивор.
Половина охотничьих угодий… половина древлянской дани… половина добычи от прошлогоднего похода на уличей… Уж не затребует ли сын рабыни и половину права гощения, иногда думал Ингер. Нужно ехать, пока Свенгельд и взабыль не вызвался сделать это вместо него… Он-то и самому Кощею в глаза взглянуть не побоится.
В этот раз ловцам повезло. Стоял чудный день золотой осени, лес был полон красок – желтое всех оттенков, красное, зеленое. Видели в голубой вышине клинья гусей и лебедей, но гриди только качали головами: слишком высоко летят, стрелой не достать. У лосей заканчивался гон, и раз-другой издалека донесся глухой стон. Пустили собак искать след, и вскоре по яростному лаю стало ясно: псы погнали зверя.
Вслед за Ингером десяток гридей поскакал за собаками. Ратислав протрубил в рог, созывая остальных. Прекраса мчалась со всеми: теперь она хорошо держалась в седле и не боялась даже быстрой скачки. Мелькали ветки, летела вихрем палая листва, сбитая всадниками, перед глазами все сливалось в пеструю желто-красно-зеленую полосу. Прекраса запыхалась, уклоняясь от веток, но ей было весело – охотничий раж захватил и ее. Горести отстали, пьянящий дух осени вливался в грудь, желтые листья мелькали перед глазами золотыми искрами, лай собак и крики гридей подстегивали, и хотелось мчаться так бесконечно, до самого края земли… А потом полететь…
Крики стали громче, и Прекраса различила, как за стволами движется нечто крупное, бурое, горбатое… Лось, могучий бык метался в окружении десятка собак, жался к елкам, опускал голову с огромными рогами-лопатами, отгоняя псов.
Гриди придержали коней и взялись за луки. Ингер первым пустил стрелу и попал зверю прямо в грудь, но этого было мало, чтобы того свалить, и лось продолжал отбиваться с еще большей яростью. Собаки, хрипя от лая, возбужденные запахом зверя и крови, едва успевали уворачиваться от копыт и рогов. В лося полетело несколько стрел, две попали в цель. Ратислав и еще двое, Быстряй и Стенкиль, устремились к зверю с копьями в руках. Стенкиль метнул сулицу, она вонзилась лосю под лопатку; Быстряй приблизился и ударил копьем. Лось упал на колени, древко вырвало у Быстряя из рук. Тогда Ратислав нанес еще один удар, и лось наконец рухнул наземь, растянулся на палой листве. Замерли длинные мощные ноги с тяжелыми копытами. Собаки бросались на лося, хватали зубами, теребили, но он больше не двигался.
– Готов! – весело кричали гриди.
Теперь уже все приблизились, кое-кто соскочил с коня, чтобы отогнать собак и взяться за добычу. Прекраса тоже спрыгнула на землю, желая посмотреть лося поближе. Широкие рога с отростками казались ей похожими на костяные блюда.
Вдруг собака возле зарослей припала к земле и снова залилась лаем. Прекраса мельком подумала – там еще один лось? – как из кустов вылетело еще что-то огромное, бурое и без рогов. Косматым шаром оно рванулось к туше лося…
Медведь! Видно, не набрал достаточно жира перед спячкой, и запах пролитой крови привлек его к добыче, а считаться с правами двуногих он явно не собирался. Невероятно, что такая тяжелая, неуклюжая на вид тварь способна двигаться так быстро! Отважная собака с визгом отлетела в сторону, отброшенная могучей лапой. Люди от неожиданности подались назад. Прекраса вскрикнула; она стояла на дальнем краю поляны, и убитый лось лежал между нею и медведем. Но Ингер стоял к туше почти вплотную!
Кто-то из гридей, кто еще не успел выпустить из рук сулицу, метнул ее в медведя, но не попал. Уцелевшие собаки, вертясь и лая, прыгали на зверя с боков, пытались вцепиться, повисали на шкуре. Гриди схватились за луки; одна стрела вонзилась медведю в зад, только увеличив его ярость, остальные осыпали еловые лапы позади зверя.