Дар бесценный

Кончаловская Наталья Петровна

— Ну, пойдем, что ли, обедать?..

Академия

Это было время, когда профессорами Академии были главным образом немцы — Виллевальде, Нефф, Иордан, Вениг. Из русских профессоров были только Шамшин, Бруни да Чистяков, который уже несколько лет находился в Италии. Василий попал к нему лишь на четвертый год обучения. Каждый месяц в учебном году вел классы какой-нибудь из этих профессоров. И ни один из них, кроме Чистякова, не отдавал до конца молодому поколению ни своих знаний, ни мастерства, ни сердца.

Профессор Нефф настолько плохо говорил по-русски, что не всегда можно было понять, что лепечет

этот холеный, самовлюбленный розовый старец.

Профессор Виллевальде, насквозь фальшивый чиновник, не считал нужным пускаться в обсуждение ученических работ, он только хвалил своих учеников, вежливо и равнодушно говоря им всем одно и то же.

Профессор Иордан был так стар, что почти ничего не видел и ободрял учеников одним словом: «Старайтесь!»

Профессора Вениг и Шамшин стояли на различных точках, зрения, и каждый хотел утвердить в классе свою. Шамшин требовал академической точности, сухости и четкости, а немец Вениг громко разглагольствовал о «сочности»; он говорил, что натура состоит из костей, мяса и крови и что надо, чтобы все это сочилось.

От столь разных требований у студентов был полный ералаш в голове. Но самым далеким от жизни был профессор Бруни. Он однажды советовал своему ученику Илье Репину для фона какой-то картины не писать пейзажа с натуры, а использовать уже написанный пейзаж, скопировав его у какого-нибудь знаменитого мастера. В самом деле, чего стараться, когда Никола Пуссен уже давным-давно нашел манеру писать пейзаж так, что его не переплюнешь! Точно так же он советовал, строя многофигурную композицию, нарезать из бумаги фигурок и расставлять их на нарисованном фоне. Это было чисто механическое занятие, рассчитанное на случайную удачу. Ни мышление, ни чувство ученика здесь не участвовали.

Один только Павел Петрович Чистяков — большой мастер рисунка и тонкий знаток живописи — давал своим ученикам то, чего не могли дать остальные профессора.

Были в Академии так называемые «научные» классы, где преподавались история всеобщая, история священная, история искусств, литература, анатомия, химия, физика. Все эти предметы Василий Суриков изучал тщательнейшим образом, чтобы восполнить все, чего ему не могла дать красноярская гимназия. Он не пропускал ни одного занятия. Профессоров-художников он не любил, не понимал их академического мировоззрения и не верил их вкусу, но он не отступал от требования программы, хорошо понимая, как необходимы точные знания, однако при этом внутренне подчинялся лишь собственному чутью и глазу. И единственно подлинным авторитетом среди всех педагогов был для Сурикова Чистяков.

Наступил, новый 1870 год. Суриков встретил его в семье Кузнецовых. Там ему было весело и хорошо, и особенно потому, что к ним приехало много сибиряков. Он с удовольствием танцевал, по очереди приглашая всех четырех дочек Кузнецова. Девушки ценили совсем особенный ум и характер земляка, их не отталкивала его замкнутость, внешняя суровость с малознакомыми людьми, — они знали его смешным, добрым и остроумным. Он ездил с ними в оперу, бывал на выставках, на гуляньях и крепко дружил с их братьями.

Новый год принес Васе новые удачи. Он первым перешел на второй курс по рисованию и наукам. На каникулах он занялся первой большой работой. Еще зимой он сделал несколько эскизов Исаакиевского собора в лунном освещении со стороны Медного всадника. Снизу могучий конь на скале подсвечен фонарями, бросающими на снег розоватый рефлекс. Сверху статуя залита голубым лунным светом. В глубине величавый темный собор. Эту картину Суриков задумал написать маслом. Картина удалась. На осенней выставке Академии она сразу выдвинула Сурикова в первые ряды молодых живописцев. Эта работа привела в восторг Петра

Ивановича Кузнецова, он купил ее за сто рублей, что в то время считалось большими деньгами.

В это же лето 1870 года Суриков начал заниматься композицией, хотя по классу ему еще не полагалось. Задуманная им композиция была «Убийство Дмитрия Самозванца».

Однако свою первую серебряную медаль он получил за рисунок с натуры, в чем был очень силен. За первой медалью последовала вторая и несколько премий. Твердой поступью Суриков шел вперед. За три зимы он успел необычайно много. Не отступая, не сомневаясь, работал почти без отдыха, вглядываясь в окружающую жизнь верным и все вбирающим глазом подлинного художника.

Домой!

Суриков возмужал. Ему исполнилось двадцать шесть. Был он невелик ростом, с маленькими красивыми руками. Густые темные волосы разделялись над открытым лбом на две непослушные пряди. Глаза были карие, то веселые, то строгие и словно глядящие внутрь самого себя. Чуть скуластое, с короткими темными усами и бородкой лицо часто меняло выражение. Казачья выправка сказывалась даже в посадке головы — он держал ее прямо, прижимая подбородок к шее. Походка была твердая; он не спешил, но шагал энергично, словно всегда зная — зачем и куда.

Теперь он жил один на углу Академического переулка, в той самой квартире, где до него еще учениками Академии жили Репин, Семирадский и Антокольский и где весь воздух был напитан атмосферой творчества, студенческих споров, молодого, бесшабашного веселья, запахом красок и скипидара. Суриков уже мог платить за комнату сам и бесконечно этому радовался, потому что любил работать один, никому не показывая незаконченных вещей. 27 января 1873 года он писал в Красноярск:

«Простите, мамаша, что я долго не писал вам. Причиною тому были экзамены из живописи. Сообщаю вам, милая мама и Саша, что я пред рождеством получил на экзамене в награду от Академии вторую серебряную медаль за успех в живописи. По этому случаю был у меня на именинах вечер. Товарищи танцевали друг с другом, как бывало в Красноярске. Теперь мне, мама, открывается хорошая дорога в искусстве. Дай бог счастливо кончить курс наук. Теперь я буду слушать лекции по четвертому курсу… Живу я, мама, довольно весело, одно меня сильно озабочивает — это Александр наш. Я уж придумать не могу, что это с ним, что он так худо учится? Неужели ему трудно было сдать экзамен по 1-му классу гимназии? Это, мне кажется, одна лишь лень. Послушай, Саша, постарайся снова поступить в гимназию. Что же ты теперь будешь учиться в училище? Теперь ведь тебе поздно там быть. Тебе скоро 16 лет будет. И неужели для тебя достаточно училищного образования? В нынешнее время этого очень мало. Хорошо, что вот мне пришлось быть в Академии, так я там пополнил свое образование. Так и прошу тебя, Саша, как-нибудь петом позаймись да выдержи экзамен. Я до тех пор не буду спокоен. Напишите мне об этом. Если нужно будет учителя, так вы напишите, я подумаю как-нибудь это устроить. Посылаю вам, мама, немного денег. Будет — так еще пришлю. До свиданья, мама и Саша. Целую вас тысячу раз.

Ваш В. Суриков».

Так писал старший брат, горюя о нерадении младшего и еще упорнее налегая на занятия в Академии. А там, как всегда, давали конкурсные темы на библейские сюжеты. Вася честнейшим образом работал над ними, совершенствуясь в композиции. Все три темы он разрешил так блестяще, что получил за них денежные премии. А темы были такие: «Иродиаде приносят голову Иоанна Крестителя», «Изгнание торговцев из храма» и «Притча о богаче и нищем». А еще присудили Васе большую серебряную медаль за этюд с натуры. В марте он писал домой: