Дар бесценный

Кончаловская Наталья Петровна

Итак, Академия закончена! В ящике стола, в папке, хранится аттестат. На хрустящей гербовой бумаге с водными знаками и императорским двуглавым орлом напечатано:

АТТЕСТАТ

Дан сей ученику Императорской Академии Художеств по живописи, Василию Сурикову в удостоверение оказанных им успехов на выпускном испытании из наук:

Истории церковной — отличные.

Истории всеобщей — очень хорошие.

Истории русской — очень хорошие.

Истории изящных искусств и археологии — очень хорошие.

Механики и математики — хорошие.

Физики — отличные.

Химии — хорошие.

Русской словесности и эстетики —

очень хорошие.

Перспективы и теории теней — хорошие.

Строительного искусства, строительного законоведения, архитектуры — отличные.

Анатомии — хорошие.

Товарищ президента (подпись)

Конференц-секретарь (подпись).

Теперь осталась еще одна серьезная работа на большую золотую медаль и на звание классного художника первой степени. А вместе со званием лучшим ученикам давалась заграничная командировка.

«Болванотропы»

Конкурс на большую золотую медаль. Тема, как всегда, библейская: «Апостол Павел объясняет догматы христианства иудейскому царю Агриппе, сестре его Беренике и римскому проконсулу Фесту».

В этом году на золотую медаль претендуют четыре ученика: Творожников, Бодаревский, Загорский и Суриков.

Опять поиски новых путей. Опять Суриков тянется к исторической истине и решает композицию по-своему.

На этот раз задана не многофигурная композиция. Но Суриков не может согласиться с общепринятыми условиями, он включает в действие толпу. Римские воины и горожане-евреи с любопытством слушают проповедь Павла. Как только появился в картине народ, так сразу Сурикову стало интересно работать. Картина получилась живая и, пожалуй, слишком оригинальная. Образ Павла вышел чересчур дерзким для святого апостола. Кроме того, по законам классического построения человеческой фигуры голова должна была помещаться во всей фигуре, начиная от ступней, ровно восемь раз, а в картине Сурикова голова Павла слишком крупна и не укладывалась в положенную мерку.

Раздраженные академики мелко придирались к каждому мазку, и в письме к одному из своих учеников, Поленову, Павел Петрович Чистяков писал:

«Не пишу вам много, а так только, что необходимо. У нас допотопные болванотропы провалили самого лучшего ученика во всей Академии, Сурикова, за то, что мозоли не успел написать в картине. Не могу говорить, родной мой, об этих людях: голова сейчас заболит и чувствуется запах падали кругом. Как тяжело быть между ними…»

Итак, золотая медаль отпала, а вместе с ней и командировка за границу. Не получили золотой медали и остальные студенты. Говорили, что у вице-президента Академии, великого князя, произошла крупная растрата казенных денег, за которую поплатился конференц-секретарь Исеев, — он был отдан под суд и выслан в Сибирь. Командировки были отменены. Павел Петрович сильно горевал за своего любимца. По его просьбе вице-президент все же выхлопотал у царя, в виде исключительного случая, 800 рублей золотом на поездку Сурикова за границу, но тот отказался от царской милости. К тому же подвернулся очень выгодный заказ на роспись только что выстроенного в Москве храма Христа Спасителя: с этим заказом он получил большую материальную независимость.

Независимость, как он рвался к ней! Пора вставать на собственные ноги. Довольно пользоваться чужой помощью. И как ни любил Суриков Кузнецова и его семью, тяжелое чувство зависимости не давало ему покоя.

И вот в письме от восьмого апреля 1876 года Прасковья Федоровна прочла такие слова:

«Я, мама, уже теперь с января месяца

не стал получать от П. И. Кузнецова содержания. Я сам хочу теперь самостоятельно работать. Я уже выучился хорошо рисовать. В ноябре я получил диплом на звание классного художника 1-й степени и вместе с тем чин коллежского секретаря. Конечное дело, что чин мне не особенно нужен, но все-таки же я начальство, в спину могу давать! Вот ты и возьми меня! Вот оно куда пошло!»

Бах

Француз Август Шарэ уже много лет жил в Петербурге. Он приехал сюда из Парижа и открыл небольшое предприятие. У него была лучшая в Петербурге бумага — он выписывал ее из Англии, Голландии, Дании, — и все богатые петербуржцы заказывали почтовую бумагу с вензелями только у Шарэ.

Еще в Париже он встретил русскую девушку из семьи декабриста Свистунова, эмигрировавшей во Францию, влюбился, женился на ней, хотя ему пришлось для этого переменить католическое вероисповедание на православное.

Мария Александровна уговорила мужа ехать в Россию, они перебрались в Петербург, где у нее была многочисленная родня.

Сын и четыре дочери Шарэ родились и выросли в Петербурге, но воспитаны были они на французский лад, хорошо знали французский язык. Девушки одевались как парижанки, обладая при этом скромностью, достоинством и хорошими манерами.

Шарэ снимали квартиру на Мойке. В его гостиной постоянно сидели солидные петербуржцы — заказчики. Там угощали чудесным кофе с бисквитами и отменным коньяком Готье, налитым в узенькие хрустальные рюмки. Тут же всегда присутствовал кто-нибудь из родни Марии Александровны, приехавший с визитом.

Дочерей родители вывозили в театр, в концерты, в собрания и балы, но старшая — Соня и самая младшая — Лиза очень любили слушать утреннюю мессу в католической церкви Святой Екатерины, что была на Невском. Их, православных девушек, привлекал туда орган. Обе любили хоралы Баха, исполнявшиеся во время мессы.

Девушки садились где-нибудь в сторонке и слушали музыку. Старые католички с молитвенниками, перебирая четки, в торжественные минуты опускались на колени на скамеечки, поставленные к их ногам. Тут же было множество пышно разодетых молодых дам. Господа католики снимали свои цилиндры и, положив в них перчатки, ставили их, как короба, в пролетах между рядами.

Вихрастые, коротко подстриженные мальчишки-служки, путаясь в длинных черных сутанах, поверх которых надевались белые широкие блузы с кружевами, носили тяжелые свечи за патером, совершавшим богослужение.

И вдруг вступал орган. Он рождал звуки где-то вверху, под стрельчатыми сводами. И тогда все земное переставало существовать. А там, вверху, в сводах, озаренных радужными лучами весеннего солнца, пробившегося сквозь витражи, гремели торжественные созвучия хорала, перемежаясь с легкими, быстрыми руладами в трубах верхнего регистра. Звуки, журча, ликуя, догоняли друг друга, чтобы снова слиться в общий триумф голосов, в аккорд, который еще долго перекатывался в сводах, прежде чем затихнуть совсем, замереть и вернуть сидящих внизу к земному…

Каждое воскресенье приходил в костел слушать органную музыку Баха и Суриков. Она потрясала его даже больше, чем хор митрополичьих певчих в Исаакиевском соборе.

Каждый раз он встречал здесь двух молодых девушек, которые, как и он, приходили «молиться Баху». Он настолько привык видеть между колоннами две эти фигурки, что невольно начинал искать их глазами на привычных местах.

Одна из них, младшая, тоже стала примечать молодого черноволосого человека, внешностью столь непохожего на петербургских франтов, но в то же время щеголеватого и оригинального.