Дар Гумбольдта
Шрифт:
— Демми, не уезжай, — попросил я.
— В джунглях, где повсюду дикари, ты ему покажешься гораздо более нормальным человеком, — объяснила она.
— Скажи ему, сколько я заработал. Деньги помогут уговорить его. Только не уезжай. Разве твоя мать тоже едет?
— Нет. Я не очень понимаю, почему. Но нет, она остается в Маунт-Коптик устраивать рождественскую елку для детей из какой-то больницы. Если она уедет, они очень огорчатся.
Принято считать, что медитация успокаивает. Чтобы проницать суть, нужно поддерживать абсолютный покой. А я не чувствовал себя спокойным. Тяжелая тень самолета, взлетевшего из аэропорта Мидуэй, пересекла комнату, напомнив о смерти Демми Вонгел. Сразу после Рождества, в том же году, когда ко мне пришел успех,
Именно в это время Гумбольдт предъявил к оплате чек своего побратима. Я не опротестовал его. Шесть тысяч семьсот шестьдесят три доллара и пятьдесят восемь центов — внушительная сумма. Но не в деньгах дело. Меня задело, что Гумбольдт не проявил уважения к моему горю. Я подумал: «Что за время он выбрал! Как он мог! К черту деньги. Но он же читал газеты. Он же знал, что она погибла!»
* * *
И снова я расстроился. Опять! Не к тому я стремился, устраиваясь на диване. Я даже обрадовался, когда металлический стук в дверь заставил меня подняться. Оказалось, что дверным молотком орудовал Кантабиле, желавший прорваться в мое убежище. Я разозлился на старого Роланда Стайлса. Разве я приплачиваю ему не для того, чтобы, пока я медитирую, он не пропускал ко мне назойливых посетителей и разных сумасшедших? Но сегодня, похоже, его не оказалось на месте. В канун Рождества жильцы просили его помочь им с елками и всем прочим. Должно быть, Роланд сейчас нарасхват.
Кантабиле привел с собой молодую женщину.
— Жена, полагаю? — спросил я.
— Не полагай. Она не моя жена. Это Полли Паломино. Просто подружка. Друг семьи. Соседка Люси по комнате в женском колледже в Гринсборо. Перед Радклифом.
Белокожая, без лифчика, Полли выбралась из темной прихожей на свет и принялась бродить по моей гостиной. Натуральные рыжие волосы. Без чулок (это в декабрьском Чикаго!), одетая очень легко, она расхаживала на платформах максимальной толщины. Мужчины моего поколения так и не сумели привыкнуть к длине и красоте открытых женских ног. Прежде их тщательно драпировали.
Кантабиле и Полли изучали мою квартиру. Он трогал мебель, она наклонилась пощупать ковер и отогнула уголок, чтобы прочитать этикетку. Да, подлинный Кирман. Она стала изучать картины. Кантабиле уселся на шелковистый плюш дивана с подлокотниками и сказал:
— Бордельная роскошь.
— Вы не слишком-то рассиживайтесь, мне нужно в суд.
Кантабиле объяснил Полли:
— Бывшая жена Чарли снова с ним судится.
— Зачем?
— За всем. Ты уже отдал ей довольно много, а, Чарли?
— Много.
— Он стесняется. Ему стыдно сказать, насколько много, — объяснил Кантабиле Полли.
Я добавил:
— Очевидно, я изложил Ринальдо всю историю моей жизни за игрой в покер.
— Полли знает. Вчера я ей все рассказал. В основном ты трепался уже после игры. — Он повернулся к Полли. — Чарли тогда так набрался, что не мог вести свой «280-SL», поэтому домой его отвез я, а Эмиль пригнал «тандерберд». Ты много чего выложил мне, Чарли. Где это ты достал эти шикарные зубочистки из гусиных перьев? Они у тебя всюду разбросаны. Ты, кажется, очень переживаешь, если между зубами застревают крошки.
— Мне их прислали из Лондона.
— Как и кашемировые носки, и мыло для лица от Флорис?
Да, похоже, мне тогда отчаянно хотелось поговорить. Я выдал Кантабиле огромное количество информации, а он к тому же, по-видимому, активно задавал вопросы, очевидно, еще тогда намереваясь установить со мной контакт.
— Почему ты позволяешь своей бывшей так наседать? Ты, кажется, заполучил Томчека, этого надутого шикарного адвокатишку? Форреста Томчека.
— Некто Макси Пинскер.
— Фу-у! Еврей-людоед Пинскер?! Она выбрала самого сволочного из всех. Он сожрет твою печень с луком и яйцами. Н-да, Чарли, эта сторона твоей жизни идет отвратительно. Ты отказываешься стоять на страже своих интересов. Позволяешь людям обувать себя. А все начинается с твоих дружков. Я кое-что знаю о твоем приятеле Сатмаре. Тебя-то никто не приглашает на обеды, а его приглашают, и он сдает своего несчастного Чарли с потрохами. Сливает конфиденциальную информацию о тебе для колонок сплетен. Он всегда целовал задницу Шнейдерману, а она так низко свисает, что приходится залезать в лисью нору, чтобы подобраться к ней. Он получает от Томчека откат. А Томчек попросту продал тебя Каннибалу Пинскеру. Пинскер отправит тебя к судье. А судья отдаст твоей жене… как ее зовут?
— Дениз, — по обыкновению беспомощно ответил я.
— Он отдаст Дениз твою шкуру, чтобы она повесила ее на входе в свою пещеру. Ну что, Полли, выглядит ли Чарльз так, как должен выглядеть?
Ничего удивительного, что бурная радость Кантабиле перехлестывала через край. Прошлой ночью он, конечно, растрезвонил где только мог, о том, что сделал. Как и Гумбольдт, после триумфа у Лонгстафа прямиком махнувший в Виллидж, чтобы в дополнение ко всему улечься на Джинни, Кантабиле оседлал «тандерберд» и погнал к Полли, чтобы провести с ней ночь и отпраздновать свою победу и мое унижение. Все это заставило меня подумать вот о чем: самая могучая сила в демократической стране США — это желание выглядеть интересным. Из-за него американцы не могут хранить секреты. Во время Второй мировой войны мы приводили в отчаяние англичан, ибо никак не могли закрыть свои рты. Хорошо еще, что немцы не хотели верить нашей словоохотливости. Они думали, что мы преднамеренно запускаем ложную информацию. Все это убеждает, что мы не такие уж скучные, какими кажемся, просто нас распирает от очарования и тайной информации. И тогда я мысленно сказал Кантабиле: «Ладно, радуйся, ликуй, шерстяные усы. Хвастай тем, что сделал со мной и моей машиной. Я еще посчитаюсь с тобой». Как хорошо, что Рената увезет меня отсюда, снова заставит уехать за границу. У Ренаты родилась правильная идея. Потому что Кантабиле, несомненно, строил планы с моим участием. А я ничуточки не был уверен, что смогу защититься от его целеустремленной атаки.
Полли все еще пыталась придумать ответ на вопрос Кантабиле, а он сам, бледный и красивый, изучал меня почти с любовью. Застегнутый в реглан, не сняв шляпы, он положил ноги, обутые в великолепные ботинки, на мой китайский лакированный кофейный столик; лицо его заросло темной щетиной, а взгляд был усталый, но довольный. От свежести остались одни воспоминания, от него даже попахивало, но Кантабиле был на подъеме.
— Мне кажется, мистер Ситрин все еще прекрасно выглядит, — сказала Полли.
— Благодарю вас, милая девушка.
— Он старается. Худой, но плотный, с большими восточными глазами и, вероятно, толстым членом. Только теперь он — умирающая красота, — заявил Кантабиле. — Я знаю, это его убивает. Нет больше совершенного овала лица. Обрати внимание на второй подбородок и морщинистую шею. Ноздри расширены, как у голодного, почуявшего запах пищи, а в них седые волоски. У гончих и лошадей тоже седеет морда — такие вот знаки старения. Но он необычайно хорош. Редкое животное. Как последний из оранжевых фламинго. Его нужно охранять как национальное достояние. И как сексуального разбойника. Он трахает все, что шевелится. А еще у него немереное тщеславие. Чарли и его дружок Джордж бегают и качаются, как пара спортсменов-подростков. Стоят на головах, поедают витамин Е и играют в сквош. Хотя мне говорили, что на корте ты слабоват, Чарли.