Дара. Анонимный викторианский роман
Шрифт:
— Вы провинились передо мной не так сильно, как те, кто поджег мой дом, но вы все принимали участие в восстании и все должны быть наказаны. Мой приговор таков: вы получите по десять ударов кнутом. Все, кроме вашего «гетьмана». Поскольку Аксаков подстрекал вас к бунту, для него я приготовил особенное угощение. Продолжайте порку, — приказал он палачам.
Все это произошло очень давно, и все же я до сих пор просыпаюсь посреди ночи, и мне снова и снова чудятся душераздирающие вопли несчастных и свист кнутов, рассекающих их тела.
Когда каждый из нас получил по десять ударов кнутом, всех снова согнали на середину двора. Моего отца привели туда же, сорвали с него всю одежду и поставили спиной к толстому стволу дерева. Все мы стояли и со слезами смотрели на него, в мрачном безмолвии ожидая появления графа, который, пока происходила порка, ушел в дом, чтобы передохнуть. Через несколько минут он вышел к толпе, облаченный в полную парадную форму офицера императорской гвардии. Он извлек из ножен клинок с острым, как бритва, изогнутым острием, большими шагами приблизился к моему отцу и полоснул его кончиком
Пока Владимир отхлебывал очередной глоток пива, я посмотрел на Дару. Ее глаза были закрыты от ужаса, а руками она плотно заткнула уши. Тем не менее Владимир, словно погрузившись в какой-то транс, продолжал рассказывать:
— Главный каратель, такой здоровенный ублюдок с бычьей шеей в сером мундире, намотал кишки на руку и приколол их к стволу дерева. Потом он поднял свой кнут и с размаху хлестнул отца по обнаженным плечам. Я думаю, до этой минуты отец почти не чувствовал боли, но теперь он закричал, на спине у него вздулся кровавый рубец. Он покачнулся, прошел несколько шагов и упал на спину. Между его животом и деревом протянулась семифутовая пуповина вытянувшихся потрохов. Его заставили подняться на ноги и, избивая кнутами, отгоняли все дальше и дальше от приколотого к дереву конца его кишок. Когда он оглядывался назад, видя пятнадцать футов потрохов, которые тянулись за ним, в его глазах стоял оцепенелый, беспомощный ужас затравленного животного. Но снова раздавался свист плетей, заставлявший его, шатаясь, отходить все дальше и дальше от дерева, теряя все, что еще оставалось от его внутренностей. Уже больше двадцати футов его кишок лежали, вытянувшись в пыли за его спиной, блестя на солнце, как ползущая змея. Его ноги подогнулись, и лишенное внутренностей тело рухнуло навзничь на булыжник, которым был вымощен господский двор. В нем уже не оставалось ни искры жизни — его дух покинул измученное тело. Он лежал на пыльных камнях, распахнув почерневший рот, разверстый, как и его распотрошенный живот. В его невидящих глазах еще отражался зеленоватый отблеск ветвей старого дерева, нависавших над ним.
Я ничего не чувствовал, страшное оцепенение смертным холодом сковало все мои ощущения и разум, но какая-то часть моего мозга продолжала фиксировать и запоминать все, что видели мои глаза. Должно быть, после этого я потерял сознание, потому что совершенно не помню, как оказался дома. Когда я пришел в себя, содержимое моего желудка начало извергаться из меня прямо на пол — я обнаружил, что лежу у себя в доме на полу возле кровати. Не помню, как это сделал, но я забрался на кровать и во всей одежде провалился в глубокий сон. Когда на следующий день я проснулся, в моем мозгу была только одна мысль — я должен отомстить за смерть своего отца. Хотя в последовавшие за этим недели я и выглядел как обычно, все мои мысли были только об этом. Каждую секунду я обдумывал, как осуществить убийство мучителей моего отца — не только графа, но и главного карателя, того самого, который подгонял отца плетью. Мой план нужно было как следует продумать, потому что я твердо решил остаться в живых и много лет спустя после их смерти невредимым вспоминать о том, как я нанес надругавшейся надо мной жестокой власти беспощадный ответный удар, и получать от этого моральное удовлетворение. Если бы после их смерти меня поймали и, подвергнув пыткам, казнили, победа была бы для меня неполной. Я хотел пользоваться той же безнаказанностью, на которую рассчитывали, совершая свои убийства, они. Изо дня в день я внимательно наблюдал за каждым движением моих врагов, и постепенно у меня созрел план бежать из России после совершения казни.
Однажды утром я проснулся с ощущением, что то, что я задумал, должно произойти сегодня. На гладком влажном камне я тщательно наточил свой нож и, приложив все старания, чтобы остаться незамеченным, пошел из деревни в сторону леса, в котором на протяжении нескольких последних дней граф в сопровождении второго моего врага охотился. Четыре долгих часа я лежал, притаившись в зарослях, прежде чем услышал, как они входят в лес. Еще больше углубившись в чащу, я быстро вскарабкался на дерево, ветви которого нависали над уже подмеченной заранее тропинкой, по которой граф со своим слугой обычно проходили. Первым подо мной прошел граф. Я позволил ему уйти и углубиться в заросли кустарника. Шагах в двадцати за ним пыхтел главный каратель, который тащил провизию и два запасных ружья. Когда он подошел к дереву, я прыгнул ему на плечи, зажал одной рукой его рот, а другой выхватил нож и всадил ему в горло. Вскоре он обмяк и с глухим стуком упал на землю. Я еще несколько раз взрезал острием ножа его глотку, пока окончательно не удостоверился, что он мертв. Бросив его тело лежать там, где настигла его смерть, я ползком стал пробираться сквозь заросли кустарника. Стараясь производить как можно меньше шума, я подполз к графу, который как раз поднял ружье, чтобы прицелиться в птицу. Наконец ружье с грохотом разрядилось, и я, подскочив сзади к своему врагу, от уха до уха перерезал его горло. Я не знаю, что на меня нашло, но я с жуткой улыбкой, раз за разом ненасытно втыкал нож в его глотку, пока ненавистная голова не осталась скреплена с телом только костями позвоночника да лоскутом кожи сзади, на спине. Придя в себя, я оттащил оба трупа к трясине и столкнул их в густую жижу, принявшую свою добычу с равнодушным чавкающим всплеском. Потом я вернулся назад и покрыл палой листвой кровавые дорожки, тянувшиеся от места убийства к болоту. На все это у меня ушло не больше часа. Задворками вернувшись к себе домой, я сорвал с себя окровавленную
Как только последние дома деревни скрылись за придорожными холмами, я, нахлестывая нагайкой, пустил лошадь вскачь и еще засветло, в тот же день добрался до дома друга своего отца, к которому ездил незадолго до злополучного бунта. Забрав бочонок с драгоценностями, я сказал, что, к сожалению, не смогу с ним поужинать, потому что должен в тот же день быть в порту города В. и переправить золото за границу. Он не стал ничего спрашивать и только предложил мне оставить у него свою лошадь и взять взамен любую из его конюшни. Это предложение было тем более кстати, что моя была совершенно загнана и все равно не смогла бы проделать остаток пути.
По дороге в город я остановился у протекавшей возле тракта реки, слез с коня, переложил драгоценности из бочонка в потайной карман в подкладке кафтана, запихнул в бочонок камень, сложил туда же запачканную кровью одежду и швырнул все это в глубокий омут. Освободившись от улик, я поскакал дальше.
В портовый город В. я прибыл уже поздно вечером. Отправившись в гостиницу, я снял комнату и поставил в конюшню лошадь. Потом наскоро проглотил мясо с картошкой, которое подали на ужин, и принялся рыскать по портовым кабакам в поисках какого-нибудь моряка, чье судно готовится к отплытию. Мне повезло: уже второй опрошенный мной матрос сказал, что его корабль со смешанным грузом направляется во Францию и должен отчалить на рассвете, с началом прилива. Когда я спросил его, можно ли договориться с его капитаном, чтобы тот взял на борт еще одного пассажира, не задавая лишних вопросов, матрос подмигнул мне и почесал пальцем нос. Потом он опустил руку и протянул ее мне ладонью кверху. Я понял его намек, и за десять рублей он рассказал мне, что капитан, ни о чем не спрашивая, свободно принимает на борт безымянных пассажиров и что стоит это двести рублей с человека вне зависимости от того, насколько далеко ты отправляешься. Моряк дал мне понять, что эти сведения он сообщает мне исключительно по секрету, потому что капитан держит свои делишки в тайне и не подозревает, что некоторые члены экипажа догадываются о том, чем он занимается. Если же не соблюдать в таких делах секретность, сразу попадешь в лапы полиции, шпики которой шныряют в порту повсюду. Порасспросив прохожих, я выяснил, где находится лавка ювелира. Когда я пришел к нему, он уже готовился отойти ко сну. Немного поторговавшись, я получил в обмен на часть драгоценностей искомые двести рублей. Уладив все дела в городе, я вернулся в свою комнату, написал другу своего отца письмо, в котором сообщил ему, где он может забрать свою лошадь, заплатил хозяину гостиницы за постой и содержание коня и предупредил его, что за лошадью должны приехать в течение недели.
Опасаясь полицейских, я ни с кем больше не разговаривал и до самого рассвета прождал утра на набережной, а когда начало светать и судно вот-вот уже собиралось отправиться, взобрался на борт и передал оговоренные двести рублей капитану корабля, который сразу препроводил меня в каюту первого помощника, без сомнения, получавшего от него свою долю денег. В Марселе я пересел на корабль, отправлявшийся в Лондон. Еще около года я провел в Англии и только после этого перебрался сюда, в Америку.
Время, проведенное в Лондоне, не пропало для меня даром — я много общался с одним профессором лондонского университета, который научил меня говорить по-английски и познакомил меня с лучшими произведениями английской литературы. — Владимир встал со своего места, огляделся вокруг с таким видом, будто не понимал, как он оказался в этой таверне, и оглянулся на меня. — Россия отяготила сегодня мое сердце. Память об этой ужасной, варварской стране гнетет меня и будет преследовать всю жизнь, — сказал он, развернулся и ушел, не говоря больше ни слова, оставив нас наедине с растревоженными чувствами.
Было уже очень поздно, и вскоре после его ухода мы отправились к себе домой. Мы тихо разделись, легли в постель и продолжали лежать, прижавшись друг к другу и не говоря ни слова. Думаю, что Дара, как и я, была глубоко потрясена рассказом о варварской жестокости, правившей бал на далекой родине нашего друга.
Час или два я никак не мог уснуть и только без толку беспокойно ворочался в кровати. Наконец встал, раздул уголья, тлевшие в камине и подбросил в огонь дров. Потом я уселся в кресло и, задумчиво глядя на пламя, размышлял о том, как бесчеловечны могут быть люди по отношению друг к другу. Через некоторое время Дара тоже вылезла из-под одеяла, подошла ко мне и уселась мне на колени.
На нас не было никакой одежды, потому что мы оба всегда спали голышом. Несмотря на то что пылавший в камине огонь хорошо прогрел комнату, мы крепко прижались друг к другу, и очень скоро прикосновение нежной плоти ее ягодиц заставило мой член вопросительно поднять головку. Дара, почувствовав, как он становится тверже и подпирает ее снизу, пересела и выпустила его наверх. Сидя на моих коленях, она поигрывала с ним до тех пор, пока он не набух до такой степени, что готов был взорваться от напряжения. Приподнявшись, она придвинулась к нему поближе и ловко направила его в оросившуюся влагой желания дырочку между своих бедер. Заполучив его в себя, она принялась скользить на нем взад-вперед, сжимая его мышцами влагалища. Мое возбуждение быстро возросло до предела, и я излился в нее жаркими волнами разрешившегося вожделения. Откинувшись в кресле, я блаженно подумал, как это чудесно, когда девушка вот так берет все в свои руки и «руководит» тобой.