Даргер и Довесок
Шрифт:
Девушки не надевали вуалей, поскольку они находились в доме и придерживались здешних традиций. Это придавало Жемчужинам пикантную дерзость и добавляло особую пряность к самым невинным их замечаниям.
Зоесофья изящно порхала от стола к столу. Она успевала отвлечь Русалку от лести юного обожателя, которую та начинала воспринимать слишком серьезно, и ловко переключала внимание отставного генерала с Евлогии на Евфросинью, чтобы каждая могла потом обвинить его в непостоянстве. Если беседа становилась чрезмерно горячей, она приглушала ее, пока неандерталец не бросался на обидчика. А если разговор не клеился, Зоесофья оживляла
— Барон волком смотрит на любого, кто пытается сесть за твой столик, — шепнула ей Олимпия.
— Я знаю. Ужасное хамство с его стороны.
— Но это также очень показательно в плане его намерений. Как и манера твоего молоденького художника, того, с неудачными усиками, который отказывается реагировать на грозные взгляды.
— Оба перегнули палку. Боюсь, один из них неизбежно убьет другого.
Олимпия нацепила маску утомленного безразличия.
— Всегда найдутся еще художники, они взаимозаменяемы. Но, судя по всему, если бы пал Смоленский Мясник, все приняли бы это за акт благородной гражданской духовности.
— Ах ты, вредная, порочная девчонка, — прощебетала Зоесофья и склонила голову. — Когда-нибудь превратности политики освободят нас из княжеского гарема, и ты осчастливишь какого-нибудь несчастного мужчину.
— Несчастных, — надменно провозгласила Олимпия. — Много, много, много мужчин.
Сказать по правде, Зоесофью подобные приемы утомляли. Однако Жемчужины пребывали в лихорадочном состоянии и явно соревновались между собой. Их интересовало только одно: кто следом за Этери отправит в мир иной незадачливого кавалера, к примеру спровоцировав дуэль. Самоубийство уже имело место быть, поэтому вообще не рассматривалось как нечто стоящее. Зоесофья тоже хотела приложить к процессу максимум усилий. Она подошла к столику, где сидели барон Лукойл-Газпром и художник, которого, если начистоту, она находила таким скучным, что не могла заставить себя запомнить его имя. Ухажеры нетерпеливо ждали ее возвращения. «Никодим, дорогой», — обращалась она к барону, а к художнику: «Мой крольчонок!»
— Вот и вы, дражайший ангел! — Художник был тощий, как борзая, и нервный, как две легавые. — Я умер тысячу раз за время вашего отсутствия.
— Мне пришлось хуже, — сухо заметил барон. — Он, по крайней мере, не делил стол с придурком.
Барон был богат и красив, хотя в его кругу это было само собой разумеющимся, а его влиятельность в области политики являлась плюсом для Зоесофьи. Но главное, он считал себя умным, а такие люди неизменно и с восхитительной легкостью поддаются манипуляции. Он подался ближе к экрану и произнес негромким игривым тоном:
— Скажи, ma petite minette, [10] каков кратчайший путь в твою спальню?
— Через свадебную часовню, — рявкнул неженатый художник.
Зоесофья позволила себе спешно подавленный смешок.
Барон поморщился, но тотчас парировал:
— Милая барышня, наивный… юнец подталкивает вас на мрачный путь. Сам я проделал его и не могу рекомендовать ни опыт, ни конечную перспективу.
— Но я сделал даме приличное предложение, — возразил художник.
— Вы забываете, что все Жемчужины обещаны князю Московии.
10
Моя маленькая киска (франц.).
— Следовательно, ваши слова означают, что, дабы предать свою жену, вы требуете от Зоесофьи наставить рога князю?
Все произошло мгновенно — слишком быстро, чтобы Зоесофья смогла вмешаться, даже если бы правила их «жемчужной» игры позволяли. Барон шумно втянул воздух. Вставая, он задел стол: ложки и чашки зазвенели.
— Такого оскорбления я не потерплю! — воскликнул он громко. — Сударь, я предоставляю выбор оружия вам.
Художник тоже почему-то оказался на ногах. Он был столь незначительной персоной, что Зоесофья не увидела, как он встал.
— Тогда я выбираю холст и масло, — заявил он. — Каждый из нас напишет карикатуру на другого. — В своей ярости он выглядел как терьер, дразнящий быка. Разумеется, от усов проку не было. — Победителя определят голосованием…
— Ха! Краска не оружие. Дуэль не дуэль, если нет риска получить смертельную рану.
— Пожалуйста, позвольте мне закончить. Портрет-победитель будет выставлен на публичное обозрение на месяц за счет проигравшего.
Барон побелел. Затем сел на место.
— Этот вызов недостоин дворянина, — проворчал он, — и я отказываюсь принимать его.
Во время перепалки в зале воцарилась тишина. Теперь вокруг поднялся шелест аплодисментов. Художник покраснел от удовольствия.
— Остроумно, моя морковка, — проворковала Зоесофья, — и поэтому ты должен быть вознагражден. Эй, ты! — Она щелкнула пальцами слуге-сервилю, обслуживавшему столик. — Следи за мной внимательно. Затем прими мой облик.
Сервиль уставился на нее тяжелым змеиным взглядом. Потом с легкостью, доступной лишь тем, кто лишен истинного самосознания, принял вид и позу Зоесофьи.
— Теперь делай в точности, как я.
Зоесофья нежно подняла руку, и сервиль принялся копировать ее жесты. Он двигался так, словно был ее тенью. Ее пальцы коснулись щеки художника. Она шагнула вперед, в его объятия. Ее подбородок приподнялся, и ее губы встретились с ртом молодого человека. Язык Зоесофьи мелькнул и спрятался.
Разделенные несколькими футами пространства, она и художник поцеловались.
Наконец, Зоесофья отступила на шаг, изящно извлекая свой заменитель из объятий живописца. Еще секунда — и сервиль принял исходную форму.
Барон наблюдал за этим представлением со смесью изумления, похоти, ярости и унижения. Внезапно он развернулся спиной к гостям и вылетел из бального зала посольства. Зоесофья уже не сомневалась, что на чаепитии в следующий вторник она недосчитается либо одного, либо другого поклонника.
В итоге посиделки вышли весьма забавными.
Хортенко поднялся по лестнице из подвала со спокойной душой и легким сердцем. На первом этаже его ждал лакей с горячим полотенцем, которое хозяин использовал, чтобы стереть случайные следы крови, оставшиеся у него на лице и руках. После этого он прошел в библиотеку и занялся последним отчетом Пепсиколовой, который лежал на боковом столике. Хортенко внимательно прочел его от строчки до строчки. Рапорт интересно сочетался с его собственными наблюдениями за поведением посла.