Даргер и Довесок
Шрифт:
— Нет.
— Но кирпичи рыхлые и крошатся. Попытка определенно не пытка.
— Ладно.
Приказы о разрушении со стороны Даргера сделались столь обычными, что Пепсиколова привыкла таскать с собой лом, словно трость. Она подняла его и с силой ткнула вперед.
Лом прошел прямо сквозь кирпич. Аня вынула его: в стене зияла корявая дыра.
— Увеличь ее! Быстро! — нетерпеливо велел Даргер.
Когда отверстие сделалось больше, он сам начал шатать и тянуть кирпичи, выдергивая их из стены, пока проем не оказался достаточно велик, чтобы он мог пролезть в помещение на другой стороне.
Они пролезли сквозь проем и
— Глянь сюда… книги, господи!
Даргер кинулся вперед, возбужденно выставив фонарь, чтобы иметь возможность рассмотреть полки с их покоробленным и потускневшим содержимым. Пепсиколова отпрянула. С ужасом смотрела она на мягкое кресло с полусгнившей обивкой и покрытый сеткой трещин читальный столик. Это были не… и она знала, что не… однако они парализовали ее.
Придав голосу невозмутимость, которой не испытывала, Пепсиколова произнесла:
— Мы вломились в чужой подвал, которым долго не пользовались. — Она помолчала и продолжила: — А дверной-то проем заложен.
Она не добавила «слава богу».
— Просто подвал? — Даргер в изумлении озирался, потом рухнул в кресло, уронил голову на руки и замер.
Пепсиколова подождала, не скажет ли он чего-нибудь, но он молчал. Тогда она нетерпеливо спросила:
— Что с вами?
Даргер вздохнул.
— Не обращайте на меня внимания. Это всего лишь мой черный пес. [11]
11
Black dog (англ.) — букв. «черный пес», перен. «тоска зеленая, хандра, уныние».
— О чем вы, черт подери, толкуете?
— Я отличаюсь меланхолическим нравом, и даже маленькая неудача вроде этой ранит меня с особенной силой. Не беспокойтесь обо мне, дорогая. Я посижу здесь и подумаю, пока не почувствую себя лучше.
В глубоком недоумении Пепсиколова вылезла через дыру в стене наружу. Даргер превратился в сгусток тьмы в центре отбрасываемой фонарем лужицы света. Ни дать ни взять согбенная карикатура на уныние. Он явно не собирался в ближайшее время трогаться с места.
Поэтому Пепсиколова с неохотой опустилась на корточки возле бреши, покуривая и вспоминая. Искусство шпионажа и сопутствующие ему опасности служили ей утешением, ибо риск исключал самокопание. Увы, бездействие часто возвращалось, а с ним и мысли о прошлом. Центром ее размышлений являлась именно подвальная комната с мягким креслом и читальным столиком.
Хортенко всегда сохранял безмятежность.
Его люди раздели Аню Пепсиколову догола, сбрили ей все волосы, оставив только ресницы, и затем бросили со связанными за спиной руками в клетку в подвале особняка Хортенко. Клетка — одна из трех, которые шеф тайной полиции называл своими псарнями, — была слишком низкой, чтобы встать, и слишком короткой, чтобы вытянуться в полный рост. Имелось ведро, служившее туалетом. Раз в день сквозь прутья просовывали миску с водой и еще одну — с едой. Поскольку руки у Ани оставались связаны, есть и пить приходилось как зверю.
Если Хортенко ставил целью заставить ее почувствовать себя несчастной и беспомощной, то он победил вчистую. Но не условия, в которых она провела тот месяц в псарнях, сделали ее жизнь адом на земле.
Здесь сработали вещи, проделываемые Хортенко у нее на глазах в подвальной комнате.
Иногда в застенки приводили политзаключенного, которого Хортенко допрашивал еще долго после того момента, когда человек уже выдал все, что знал. Хортенко часто вынуждал искалеченного пленника измышлять все более гротескные формы заговоров и предательств, пока милосердная смерть не забирала беднягу к себе. Иногда там оказывалась проститутка, с которой Хортенко вовсе не разговаривал, но она тоже не покидала комнаты живой.
Аня Пепсиколова видела все.
А когда тела были убраны, подчиненные приносили обитое зеленой кожей мягкое кресло и зажигали на столике читальную лампу. И Хортенко сидел, попыхивая трубкой, и неторопливо читал «Войну и мир» или что-нибудь из Достоевского, а на подставочке у локтя поблескивал стакан бренди.
Однажды в соседнюю клетку бросили человека. Его не потрудились раздеть и обрить, а значит, он был из тех счастливчиков, с которыми разбираются за одну ночь. Когда сторожа ушли, он спросил:
— Сколько ты уже здесь?
Пепсиколова нахохлилась, подтянув колени к подбородку.
— Достаточно долго.
Она не собиралась заводить дружбы с «мясом».
— В чем твое преступление?
— Не важно.
— Я написал трактат по экономике.
Она промолчала.
— Там говорилось о границах политической экспансии. Я доказал, что при нашей экономической системе и с учетом скорости распространения информации Российскую Империю восстановить не удастся. Я думал, князь Московии найдет это полезным добавлением к текущей политической мысли. Нет нужды упоминать, что его люди со мной не согласились. — Пленник издал жалкий смешок, перешедший во всхлип. Затем, внезапно сломавшись, как это свойственно слабым, взмолился: — Прошу тебя, пожалуйста, не молчи. Мы оба узники — если сейчас ты ничего не можешь, то, по крайней мере, помоги мне сохранять присутствие духа.
Она смотрела на него долго и пристально. Наконец, спросила:
— Если я расскажу тебе о себе, ты окажешь мне услугу?
— Все, что угодно! При условии, что это в моих силах.
— Не сомневаюсь, сил тебе хватит. Ты же считаешь себя мужчиной, а не тряпкой, — отозвалась Пепсиколова. — Вот моя история: я здесь ровно месяц. До того я училась в институте. У меня была подруга. Она пропала. Я хотела ее отыскать, и я почти нашла ее.
След, по которому я шла, был извилист и прерывист. Но решимость не покидала меня. Я спала с множеством мужчин и с двумя женщинами, чтобы добыть из них информацию. Трижды меня ловили. Пару раз с помощью моих ножей я освобождалась. Кое-кто, наверное, истек кровью, хотя я в точности не знаю, и меня это не волнует. Потом меня поймали и доставили к Хортенко.
Она стиснула губы.
— И?.. — произнес экономист.
— Все. Я угодила в клетку. И я выполнила свою часть сделки, теперь твоя очередь.
— Что тебе нужно?
Она просунула ногу между прутьями как можно дальше в его клетку. Голодная диета облегчила задачу.
— Ты должен прокусить мою бедренную артерию.
— Что?!
— Мне самой никак. Животные инстинкты чересчур сильны. Но ты справишься. Послушай меня! У меня хватит самообладания не отдернуть ногу. Но тебе придется кусать сильно и резко, прямо в бедренную мышцу. Ты уж постарайся. Сделай для меня малость, и я умру, благословляя твое имя. Клянусь могилой матери.