Дарю, что помню
Шрифт:
Одни любили его до обожания, другие боялись и недолюбливали. Но даже враги не могли отказать ему в широте, в размахе, в какой-то особой русской удали.
Дикий был репрессирован, лишен всех званий, сослан в Сибирь. Потом Дикого выпустили из лагеря, разрешили ставить спектакли. При нем во всех поездках находился майор НКВД: жил в одной гостинице, ел с ним, сидел на репетициях, на спектаклях. И содержался за счет договоров, заключенных Диким с театрами. В договорах же Дикий всегда вписывал как
Майор следил за Диким неотступно, и, разумеется, Алексей Денисович делился со своим конвойным спиртом.
Через три месяца уже Дикий следил за майором, искал его после репетиций и спектаклей.
– Где майор? Нам надо ехать!
Майор спился.
Позже Дикий примкнул к работавшему в Омске театру имени Вахтангова. С ним и вернулся в Москву. Его восстановили во всех правах, он вновь стал получать звания. Позже выбрали на какую-то почетную должность в профсоюзе работников искусств. Там-то на одном из собраний Дикий и сказал свою знаменитую фразу:
– Ребята, там, где бьет ключом общественная жизнь, кончается искусство!
О Диком в актерской среде ходили легенды. Из них складывался образ художника оригинального, стихийного, порой чуть ли не безумного! Говорили, как о праздном гуляке, творившем по наитию, не задумываясь. Но те, кто учился у Дикого, работал под его руководством, знают, каким великим тружеником был Алексей Денисович, как упорно искал и находил свои блистательные решения спектаклей и ролей.
Этот человек с репутацией неуемного жизнелюбца, личность анархическая, своевольная, ни разу не опоздал на репетицию, не пришел в театр неподготовленным, не знающим точно, что он сегодня будет делать.
В своей режиссерской работе Дикий всегда исходил из интересов актера, и только из них. Он говорил:
– Режиссер все должен сделать для актера! Но он ничего не может сделать за актера.
Дикий считал своей обязанностью разбудить его фантазию, а уж дальше актер должен был действовать самостоятельно и даже уметь навязать свою творческую волю режиссеру.
Однажды я наблюдал, как Дикий принимал гримы. Актеры, если у них острохарактерная роль, любят изменять себя так, чтобы никто не мог узнать! Один из актеров, сдавая грим Алексею Денисовичу, надел парик, наклеил брови, прилепил нос, подбородок, увеличил уши. Дикий посмотрел на него, одобрил:
– Хорошо, только ты пойди уши накладные сними. Парик тоже сними, потом приди и покажись.
Актер снял уши, парик. Возвращается.
– Ну а сейчас?
– Это значительно лучше, – говорит Дикий. – У тебя там подбородочек приклеен? Ну-ка, подбородок сними. И нос.
Актер снимает подбородок и нос. Остались одни брови.
Дикий:
– Вот уже почти хорошо. А сейчас быстренько сними и брови.
Актер остается совсем без грима, в «своем лице». И слышит:
– Потря-са-юще! Утверждаю!
Дикий мечтал об актере мыслителе, аналитике, сорежиссере. Мечтал о таком артисте, который бы имел основания сказать о себе:
– Скажите, что мне сыграть, а уж сыграть я сумею.
Дикий любил актеров и считал день, проведенный без общения с ними, потерянным.
– Жизнь артиста – цепь бесконечных проявлений, – любил повторять он. – В нашем деле можно знать, не умея, но нельзя уметь, не зная.
Сам Дикий знал очень много, был образованнейшим человеком, владел несколькими иностранными языками, был почетным членом каких-то академий.
Я считаю, что творческая жизнь Дикого удалась не вполне. По ряду обстоятельств, от него не зависящих, он сделал меньше, чем мог. Образ прожитой им жизни щемяще-точно выражает его надгробие на Новодевичьем кладбище: мраморная плита, рассеченная трещиной из угла в угол.
Дикий считал себя учеником Станиславского и Немировича-Данченко, хотя, по собственному признанию, он не укладывался в рамки мхатовских критериев. Как каждый большой художник, он шел в искусстве своим путем. Его творческий опыт обогатил и расширил учение Станиславского и, конечно, заслуживает глубокого изучения.
Когда Дикого утвердили на роль Сталина в фильме «Сталинградская битва», начались согласования о том, какую сумму поставить в договоре за исполнение роли вождя. Предложили в дореформенных (до 1947 года) деньгах сто тысяч рублей.
Прошло немного времени, и Дикий звонит на студию:
– Я не против предложенной суммы, но как-то неловко.
– А что такое?
– Ну как же. Борису Федоровичу Андрееву за абстрактный образ солдата в фильме «Падение Берлина» вы платили сто пятьдесят тысяч рублей, а мне за образ товарища Сталина – сто тысяч. Как-то, понимаете, неловко.
– Минуточку, мы подумаем. Мы вам позвоним.
Через полчаса звонок:
– Алексей Денисович, все в порядке! Вы правы. Вам предлагается сумма в сто двадцать пять тысяч!
– Значит, интервал от товарища Сталина до абстрактного солдата, которого сыграл Борис Федорович Андреев в «Падении Берлина», стоит двадцать пять тысяч. Как-то, знаете, сомнительно. Если узнают…
– Поняли! Не додумали. Сейчас, буквально минуточку, мы обсудим и вам позвоним.
Опять прошло тридцать минут. Звонят:
– Все в порядке! Действительно, вы правы. Извините. Техническая накладка, понимаете ли. Мы даем вам тоже сто пятьдесят тысяч!
– Дело не в деньгах, – говорит Дикий. – Но вы ставите на одну ступеньку товарища Сталина и абстрактного солдата, которого сыграл Борис Федорович Андреев в фильме «Падение Берлина».
– Поняли! Поняли! Тогда просто без обсуждения – сто пятьдесят пять тысяч!
– Ну вот это другое дело. Все-таки на пять тысяч отличается Сталин от абстрактного солдата, которого сыграл Борис Федорович Андреев в фильме «Падение Берлина».