Дарю вам праздник
Шрифт:
— Нельзя научиться чему-нибудь из сказок, — упрямо стоял я на своем.
Он улыбнулся.
— Может быть, вам просто не попадалось хороших сказок.
Вскоре я стал ощущать с его стороны живое, пронзительное понимание; подчас казалось, он читает мои мысли. Он терпеливо слушал меня, зеленого юнца; он высказывал в ответ свои соображения без недомолвок и без назидательности. Он щедро дарил мне сочувствие и поддержку, которых я не ожидал — да и не хотел — от Тисса. Ему, не Тирзе, я открывал свои желания и мечты; он слушал с непритворным вниманием и, похоже, они не казались ему
Постепенно я все сильнее привязывался к Энфандену; не уверен, был ли ему, в свою очередь, нужен я, хотя однажды он проговорился в рассеянности: «Ах, как мы похожи — вы и я. Книги, вечно книги. И читаем-то мы не так, как здравомыслящие люди, которые хотят вычитать что-нибудь такое, что поможет им стать богатыми или знаменитыми. Просто потому что интересно. Не глупцы ли мы? Но это приятная глупость, это невинный порок.»
Мне страшно хотелось поговорить с ним о Тирзе. Не только потому, что для влюбленного к делу и не к делу вставлять в разговор имя любимой является жизненной необходимостью, но и в смутной надежде, что он сможет подсказать, как ответить ей на ее отношение ко мне — и на ее вопрос. Я подбирался к заветной теме самыми различными путями — но всякий раз беседа катилась дальше, а я так и не решался заговорить о своей законтрактованной этим миром возлюбленной.
Часто после того, как я приносил в консульство охапку книг и мы с Энфанденом успевали побеседовать о целой уйме вещей — в отличие от меня он всегда говорил об интересовавших его вещах без боязни, что кто-то сочтет его интересы тривиальными — он, прогуливаясь, провожал меня до книжного магазина, оставив в дверях консульства записку. Но, боюсь, обещание «Вернусь через десять минут» редко выполнялось; среди книжных полок консул забывал о времени.
Возможность, представлявшаяся мне такой важной, вдруг возникла, когда мы беседовали о непротивлении злу; по этому поводу Энфанден мог говорить очень много. Мы как раз миновали магазин Уонэмэйкера и Стюарта, а консул как раз с восторгом проанализировал удивительное решение японского сёгуна полностью упразднить полицию — и тут я почувствовал чей-то пристальный взгляд.
Минибиль с высокой подвеской, явно сделанный на заказ, медленно катил по улице. Его блестящая медная отделка, бамперы, похожие на шляпки огромных гвоздей, изысканной формы отверстия на ступичных ободах, в которых крепились могучие спицы, лампы в стиле рококо, водостоки и дверные ручки — все было ослепительным. В минибиле, на откидном сиденье напротив величественной дамы, была Тирза.
Она уже демонстративно смотрела мимо.
Энфанден остановился — как и я.
— Вам знакомы эти дамы? — негромко спросил он.
— Только девушка. Леди — ее наниматель.
— Я видел ее лицо лишь мельком, но, по-моему, она очень мила.
— Да. О да… — Мне отчаянно хотелось сказать больше; мне хотелось поблагодарить его за эти слова, будто внешность Тирзы можно было поставить мне в заслугу; мне хотелось гимны ей петь, и в то же время кричать о ее жестокости и бессердечии. — О да!
— Я так понимаю, она ваша добрая знакомая?
Я кивнул.
— Очень добрая.
Мы вновь зашагали по улице — молча.
— Это прекрасно, — проговорил он минуту спустя. — Но, я так понимаю, она не в восторге от ваших перспектив?
— Как вы догадались?
— Догадаться было не трудно. Вас скрыли от хозяйки; богатство производит на юную леди впечатление; вы — идеалист, и на вас богатство подобного впечатления не производит.
Наконец ко мне вернулась способность говорить. Я рассказал о ее контракте, о честолюбивых планах и о том, как все время жду, жду каждую секунду, что она порвет со мной.
— И с этим я поделать ничего не могу, — горько закончил я.
— Да, это так, Ходж. С этим поделать ничего не можете, потому что… Вы извините меня, если я буду говорить откровенно? Может быть, даже жестоко?
— Давайте уж. Тирза… — Каким наслаждением было просто назвать ее имя! — Тирза часто говорила, какой я непрактичный.
— Я не это имел в виду. Я хотел сказать, что вы ничего не можете с этим поделать, потому что ничего не хотите с этим делать.
— Как это? Да все, что только…
— Будто бы? Отказались бы от книг, например?
— Это еще зачем? Что это даст?
— Я не говорю, что это надо или что это даст нечто хорошее. Я хочу только проиллюстрировать тот факт, что юная леди, даже столь очаровательная и столь значимая для вас, отнюдь не является чем-то наиболее заманчивым и существенным в вашей жизни. Романтическая любовь — не более, чем довольно нелепый побочный продукт западноевропейского феодализма; азиаты и африканцы могут лишь посмеиваться над ним — с изрядной осторожностью, впрочем. Вы угрюмо качаете головой, вы мне не верите. Ну и хорошо. По крайней мере, это значит, что больно я вам не сделал.
— Но и не помогли ни капельки!
— А чего вы ждете от негра с Гаити? Чуда?
— Боюсь, тут только чудо и поможет… Теперь вы скажете, что со временем это пройдет и что, как бы там ни было, это лишь юношеская дурь.
Он посмотрел на меня с укоризной.
Нет, Ходж. Надеюсь, я никогда не принадлежал и не буду принадлежать к тем, кто полагает, будто истинные страдания ограничены каким-то возрастом или каким-то временем. Относительно же того, что это пройдет… В конце концов, все пройдет, но как бы ни был желанен вечный покой, полагаю, очень немногие хотели бы раньше времени оставить юдоль скорби.
Позже я пытался сопоставить сказанное Энфанденом с тем, что мог бы сказать Тисс. Зависит ли спасение наших с Тирзой отношений от меня одного, или от нас обоих, или от судьбы, или от случайности? Или все предначертано, и глупо даже думать о борьбе?
Потом я спросил себя, не слишком ли я горд и раним. Я пытался заставить Тирзу смотреть на мир моими глазами, и потому спорил с нею, пытался подавить; неужели нельзя, не отказываясь от самого главного в себе, быть в то же время по отношению к ней более терпимым? Неужели нельзя излечить ее — пусть не от честолюбия, но хотя бы от презрения ко мне?