Дарю вам праздник
Шрифт:
— Возможно, — с сомнением сказал я.
Он задумчиво посмотрел на меня.
— В реке тонет человек. У меня есть веревка. Если я брошу ему веревку, он, возможно, не только спасется, но и обретет ее у меня и удавит ею какого-нибудь добропорядочного гражданина. Следует ли этого, что я должен дать человеку утонуть, ибо не желаю творить добро, из которого может проистечь зло?
— Подчас добро и зло так переплетены, что распутать невозможно…
— Невозможно? Или всего лишь очень трудно?
— Ох… Я не знаю.
— Не слишком ли абстрактно вы рассматриваете проблему? Не заключается ли ваша ситуация — ваша гипотетическая ситуация — всего лишь в том, что некто предпочитает способствовать чему-то
Снова я лихорадочно пытался найти слова, за которыми мог бы спрятаться. Энфанден сформулировал проблему так, что мне оставалось либо уйти от Тисса, либо рассказать ему о взглядах Тисса. Но почему, собственно? Почему бы мне не сообщить Тиссу о визите полковника Толлибура? Ведь это просто-таки мой долг! Неужели моя щепетильность — не более, чем следствие инстинктивного стремления избежать личных неприятностей?
— Да, — пробормотал я наконец.
— Жизнь была бы прекрасна, если бы правильные решения никогда не имели изъянов. Тогда неправильный выбор делали бы только душевнобольные, извращенные да насквозь порочные люди. Кто захочет идти окольным путем, если прямым идти столь же просто? Так нет-нет, дорогой мой Ходж, никто не может избежать ответственности за свой выбор.
— Должны ли мы действовать даже тогда, когда не уверены в последствиях?
— Бездействие — тоже действие; можем ли мы всегда быть уверены в последствиях бездействия?
Мелочная ограниченность, что ли, наставляла меня противопоставлять положение Энфандена — положение должностного лица маленькой, но вполне благополучной страны, получающего жалование более чем достаточное для безбедной жизни и мое, при котором разрыв с Тиссом означал нищету и крах всех начинаний, день ото дня становившихся мне все дороже? Разве обстоятельства не меняют дела? Ему-то легко рассуждать подобным образом, перед ним не стоит этот жестокий выбор!
— Знаете, Ходж, — сказал он, как бы меняя тему, — таких, как я, у вас называют дипломатами карьеры — в том смысле, что у меня нет никаких доходов, помимо жалования. Вам это может показаться большими деньгами, но на самом деле они не велики, особенно если учесть, что протокол предписывает мне тратить больше, чем мне нужно. Для престижа моей страны. На родине у меня дом, который нужно содержать в должном порядке, там живут моя жена и мои дети…
Это поразило меня. Он выглядел явным холостяком.
— …потому что, если уж быть до конца откровенным, я решил, что из-за цвета их кожи пребывание в Соединенных Штатах не будет для них ни приятным, ни безопасным. Помимо этих расходов я делаю личные пожертвования для оказания помощи чернокожим гражданам вашей страны, которые, как бы это сказать, очутились в сложных обстоятельствах — поскольку считаю, что официальные ассигнования недостаточны. Сейчас я веду себя очень неосторожно — выбалтываю государственные секреты. Почему я это делаю? Потому что хочу помочь вам, мой друг. Увы, я не могу предложить вам денег. Но вот что я могу, если только это не ущемит вашу гордость: я предлагаю вам переселиться сюда — судя по тому, как вы описывали мне ваше нынешнее жилье, здесь вам будет по крайней мере не менее удобно, чем там — и посещать один из городских колледжей. Какому-нибудь известному педагогу от гаитянского правительства будет даже, например, медаль, или поступит официальный документ, подтверждающий, что труд его будет оплачен — все декорации мы разрисуем как можно более эффектно, чтобы скрыть от непосвященных то, чего им не следует знать. Что вы на это скажите?
Что я мог сказать? Что не стою его великодушия? Но такое заявление будет бессмысленным, будет пустым светским фразерством, если не открыть, что я не был с Энфанденом откровенен — а сейчас меньше, чем когда-либо, я мог это сделать. Или сказать, что буквально несколько минут назад думал о нем с завистью и враждебностью? Жалкий и счастливый, я бормотал какие-то бессвязные «спасибо», начинал и обрывал на полуслове одну фразу, другую, третью — и наконец впал в оцепенелое молчание.
Эта новая перспектива разом покончила с моим самокопанием и самобичеванием. Будущее было слишком прельстительно, чтобы откладывать его обсуждение до другого раза; и, едва я пришел в себя, мы принялись торопливо строить всевозможные планы, возбужденно перебивая и дополняя друг друга, вслух предвкушая исполнение всех желаний. Мы понимали друг друга с полуслова.
Я должен был предупредить Тисса об уходе за две недели, хотя нашей первоначальной договоренностью такие церемонии и не предусматривались; Энфанден взялся переговорить со знакомым профессором колледжа о моем зачислении. Выслушав меня, мой наниматель насмешливо шевельнул бровями.
— Ну, Ходжинс, видишь теперь, как все точно идет по сценарию. Ни на долю случая, ни на долю выбора не остается ничего. Если бы некий предприимчивый человек не освободил тебя от твоего пустячного капитала — методом более действенным, нежели деликатным, ты мог целых четыре года тупо суетиться на задворках мира науки. Потом, плюнув бы на ворох разрозненных фактов, которыми тебя накачали, ты обратился бы наконец к здравому смыслу — а то и к способности думать, если бы она у тебя сохранилась, и остаток жизни просуетился бы на задворках делового мира. Ты не мог не встретить Джорджа Пондайбла, и не мог не попасть сюда, где натренировал свои мозги сам, не вися на профессорской дыбе.
— Думаю, все это вышло само собой.
Он одарил меня укоризненным взглядом.
— Самость и предопределенность, Ходжинс, — не одно и то же. И ни то, ни другое не исключает искусства правильно вести себя в той или иной ситуации. Безотчетного искусства, разумеется. Посмотри на снежинку или кристалл. Как искусно они сделаны! Со временем ты тоже станешь профессором и начнешь подвешивать на дыбе перспективных студентов, в которых заподозришь будущих соперников. Ты будешь писать многомудрые труды по истории, ведь ты — разве я не говорил тебе об этом? — относишься к созерцающему типу. Роль, написанная для тебя, не требует от тебя быть участником, инструментом для видимого со стороны воздействия на ход событий. Следовательно, тебе остается лишь описывать их так, чтобы будущие поколения могли воображать, будто люди — не марионетки.
И он насмешливо оскалился. В другое время я с наслаждением бы накинулся на только что высказанную им серию непоследовательных рассуждений; но сейчас мог думать лишь о своей неспособности рассказать ему про визит агента конфедератов. В это мгновение и впрямь могло показаться, что его механические убеждения истинны, и я обречен всегда быть неблагодарным потребителем чужой доброты.
— Теперь, — сказал он, проглотив последний кусок хлеба с полупрожаренным мясом, — пока твоя сентиментальность еще заставляет тебя придерживаться взятых обязательств, поработай-ка. Эти ящики надо перетащить наверх. Днем Пондайбл пришлет за ними фургон.
Я когда-то слышал, будто служить в книжном магазине легко и приятно. Работая у Роджера Тисса, я не уставал благодарить судьбу за то, что от природы крепок и накачал силу на ферме. Ящики выглядели небольшими, но оказались невероятно тяжелы; явно они были набиты бумагой доверху, хотя Тисс таскал их наравне со мной, я был рад-радешенек, когда мне пришлось оставить это дело и бежать с поручением.
Когда я вернулся, Тисс уже ушел — в какую-то библиотеку с каким-то предложением. Вместо него меня ждала записка: «Осталось всего четыре. Последние две упакованы в бумагу — ящиков не хватило.»