Дарю вам праздник
Шрифт:
Я знал его лицо. Знал, как оно кривится в презрительной усмешке, как искажает его гнев. Но оно совсем не связывалось в моей памяти с формой конфедерата. Я не помнил на нем песочного цвета усов. Но волосы того же оттенка, с явной рыжиной, обнажившиеся в ужасный миг, когда взлетела фуражка, были знакомы мне так же, как и черты лица. О, если бы я мог сообразить наконец и освободить свой мозг хотя бы от этой ерунды!
Как мне хотелось видеть часы! Сосредоточившись на черепашьем продвижении стрелок, я мог бы отвлечься от невыносимых мыслей, буквально перемалывавших меня. Но свет луны был слишком слаб, чтобы различать даже циферблаты, не то что цифры на них. Забыться было нечем.
Ровно так, как это всегда бывает в подобных ситуациях, я вдруг уверился, будто урочный час уже миновал.
Потом меня начали терзать чудовищные видения. Мне стало казаться, будто сделалось светлее. Будто приближается рассвет. Я знал, конечно, что этого не может быть; смутное мерцание, потеснившее тьму, порождалось, должно быть, уже в моих измученных, пересохших глазах. В Пенсильвании не светает в полночь, а сейчас еще даже нет полуночи. В полночь я вернусь в Хаггерсхэйвен, в 1952 год.
И когда весь хлев уже был залит светом взошедшего солнца, а взгляду моему предстала мирно дремлющая в стойлах скотина — я все равно не верил. Я достал часы, но в них что-то испортилось: стрелки показывали пять. И когда пришедший доить коров фермер с ведрами в руках уставился на меня в изумлении и воскликнул: «Эй, что ты тут делаешь?» — даже тогда я не верил, даже тогда.
Но стоило мне открыть рот, чтобы как-то объясниться, в мозгу моем будто взорвалась граната. Загадка, над которой я ломал голову все три дня, разрешилась сама собой. Я понял наконец, почему лицо капитана южан было мне столь знакомо. Более знакомо, чем лица самых знаменитых полководцев обеих сторон. Лицо это было частью моей жизни, я видел его и во гневе, и в усмешке. Нос, рот, глаза, мимика — все это я знал по Барбаре Хаггеруэллс. Человек, убитый в персиковом саду, был изображен на портрете, висевшем в библиотеке Хаггерсхэйвена: Херберт Хаггеруэллс, основатель Приюта. Капитан Хаггеруэллс — ему теперь никогда не получить майорский чин, никогда не купить ферму. Никогда не жениться на девчонке из местных и не стать Барбаре прадедом. Приюта Хаггерсхэйвен в будущем теперь не было.
21. ПОКА — ТАК
Как я уже упоминал, пишу я это в 1877 году. Я здоровый мужчина сорока пяти лет, и впереди у меня, без сомнения, еще годы и годы. Я могу прожить хоть до ста; правда, меня преследует необъяснимая уверенность, что я не должен дожить до 1921 года. Но восемьдесят девять — тоже немалый срок. Мне с лихвой хватило бы времени, чтобы предать эту историю бумаге когда угодно. И все же лучше записать поскорее и покончить с этим; мало ли что случиться завтра.
Хотя подчас я спрашиваю себя: зачем? Исповедь ли это, или попытка оправдаться? Или вывернутое наизнанку стремление хоть чем-то заменить не снизошедшую до меня милосердную амнезию? Почему я не лишился памяти, раз уж лишился жизни? Зачем я помню то, чего не было? Ведь я писал в Уоппингер-Фоллз; ни в каких метриках нет ни слова о Ходжинсах или Бэкмэйкерах. Значит ли это, что силы, приведенные мною в движение, раздавили рядового Ходжинса с той же легкостью, с какой они сделали это с капитаном Хаггеруэллсом? Или только то, что Ходжинсы и Бэкмэйкеры живут где-то в иных местах? Так ли, этак ли, я словно Адам в сем мире — от всех отдельное, безродное создание. У меня нет ни единого человека, близкого настолько, чтобы заинтересоваться моими писаниями или, тем более, вопреки очевидности принять их на веру. В этом времени я не женился и не женюсь. Я пишу так, как беседуют сами с собой старики.
Конец моей личной истории прост. Фермера, нашедшего меня в хлеву, звали Тэммис; оказалось, ему нужен работник, и я остался. У меня не было ни малейшего желания уйти; по правде сказать, у меня просто не было сил уйти оттуда, где был когда-то — но уже никогда не будет вновь — Хаггерсхэйвен.
Поначалу я часто навещал место, где был садик Агати, и смотрел туда, где стоял наш дом, туда, где я оставил Кэтти. Это были бессмысленные паломничества. Теперь я вполне довольствуюсь работой, которую должен делать. Здесь я останусь до конца своих дней.
Кэтти. Хаггерсхэйвен. Неужели они и впрямь пропали, затерялись безвозвратно в будущем, которого нет, которому не суждено стать настоящим, ибо «порвалась причин и следствий связующая нить»? Или они существуют в некой вселенной, где южане победили под Геттисбергом, а майор Хаггеруэллс основал Хаггерсхэйвен? Сумеет ли Барбара того мира создать нечто, способное пробить к нам дорогу? Я отдал бы все, чтобы поверить в это — но не верю. Просто не верю.
Дети знают о таких вещах. Они закрывают глаза и говорят: «Чурики-чурики, этого не было!» Открыв глаза, они часто обнаруживают, что «это» все-таки было, но их вера остается неколебимой; они твердо знают, что иногда — иногда! — просьба исполняется. Взрослые посмеиваются, но так ли уж они уверены, что воспоминания, столь им дорогие, вчера были такими же, как сегодня? И впрямь ли они знают, что прошлое нельзя отменить? А вот дети знают: можно.
Но, раз оторвавшись от этого прошлого, вы никогда не сумеете обрести его вновь. Какое-то другое — быть может; но то же самое — никогда. Нет параллельных миров. Вот он, единственный, запутанный и готовый предать вас на каждом шагу.
Кажется несомненным, что этот мир лучше того, где я родился; и он обещает сделаться еще лучше. Идеалы, поднявшие южан на борьбу, одержали блистательную победу, когда победивший Север нашел общий язык с такими людьми, как Ли; а жестокости никогда не достигали размаха, обычного там. Негры освобождены; чернокожие члены законодательной палаты Южной Каролины добились принятия штатом прогрессивных законов; черные конгрессмены достойно защищают в Вашингтоне интересы своих избирателей. Тихоокеанская магистраль построена; иммигранты валом валят в гостеприимную страну, делая ее и сильнее, и богаче, и никто не предлагает закрыть перед ними двери или официально лишить части гражданских прав.
Ходят, правда, слухи о какой-то договоренности северных республиканцев с южными демократами постепенно аннулировать часть результатов победы в Гражданской войне — как странно все-таки, и четырнадцать лет спустя странно, произносить эти слова вместо привычных «Война за Независимость Юга» — в обмен на поддержку на президентских выборах. Если это так, мой прекрасный новый мир на поверку оказывается далеко не столь прекрасным.
Да он и не столь нов. Пруссия разгромила Францию и провозгласила образование Германской империи; не начинает ли возникать, пусть чуть иначе, нежели в моем мире, Германский союз? Ознаменуется ли 1914 год Войной Императоров — а во Франции императора больше нет и, значит, Германия схлестнется… с кем?
Любое из новшеств моего времени сделало бы меня богачом здесь — если бы я мог их воспроизвести, и если бы меня волновали деньги. С развитием металлургии, в условиях резкого роста населения — какой фурор произвели бы минибили! Или тинографы! Или управляемые аэростаты!
Пишущую машинку я уже видел. Их сконструировали не так, как у нас, куда более топорно; боюсь, чем дальше, тем сильнее будет разница. Вообще говоря, это может означать больший технический прогресс; скорее, однако, наоборот. До повсеместного использования газового освещения еще далеко, да и вряд ли они вообще до него дорастут; им явно мешают бесконечные разглагольствования об электрических фонарях. Если уж мы не научились широко использовать электричество, мои новые современники, скорее всего, и подавно не научаться. Право, они даже телеграф не сумели сделать дешевым и удобным.
А что-либо подобное Эйч-Экс-1? Немыслимо! Боже правый! Неужели, уничтожив будущее, где Хаггерсхэйвен существовал, я тем самым уничтожил единственное измерение, в котором были возможны путешествия во времени?
С какой невероятной легкостью я научился писать эти слова: «я уничтожил»…
Кэтти.
Но как там с философией Тисса? Возможно ли, что я обречен уничтожать свой мир раз за разом, снова и снова — вечно? Сколько триллионов раз я уж писал эти строки в прошлом? Или милосердие, которое предрекал Энфанден, существует на самом деле? И что выражало лицо Барбары, когда она сказала мне: «До свидания»? Неужели она…