Дата моей смерти
Шрифт:
Женщина и крест вонзаются в белую плоскость небес параллельно друг другу и примерно на одном уровне: рост женщины почти такой же, что и высота креста.
Однако отчего-то возникает ощущение, что крест довольно высок, много выше человеческого роста и, значит, женщина тоже неестественно высока.
Этот странный портрет дополняет еще одна жуткая деталь, которую замечаешь не сразу, ибо в глаза бросается контраст белого и черного пространств и черные фигуры на белом фоне, связующие воедино две противоположности.
Однако, приглядевшись, различаешь еще одну, почти
У подножия креста вырыта глубокая свежая могила, комья черной земли обрамляют ее по краям.
Оказывается, что босая женщина в моем платье стоит на самом краю могилы, и белые ноги ее едва не соскальзывают вниз.
Более на картине не запечатлено ничего.
Небо, земля, крест, могила и женщина. Бог ты мой, разве этого не достаточно?
Я смотрю на глянцевый лист журнала. Вне всякого сомнения, автор столь странного фото — человек талантливый, а, быть может и гениальный. Ему ли клепать рекламу для модных журналов?
Но тут дело, видимо, в Ан Демелемейстер. Таинствами своих линий она могла увлечь и гения.
Вернее, только гения.
И только она могла согласиться на такую рекламу.
Быть может, ее уговорил гений?
И она пошла на это ради него?
Господи, о чем я думаю? Какое все это, в конце концов имеет отношение ко мне? Я ведь только купила платье.
— Дурацкая реклама! — раздается за моей спиной голос милой девочки, она упаковывала мое платье и теперь возвратилась с красивым фирменным пакетом магазина, ручки которого кокетливо перевязаны маленькими белыми бантиками.
Видимо, их старательно вывязывала она во время своего отсутствия. В голосе девочки — тревога. — Совершенно дурацкая! — Повторяет она без особой уверенности и пытается заглянуть мне в лицо. Ее беспокоит мое состояние, и это понято: вдруг я окажусь столь впечатлительной дамой, что после увиденного не стану покупать платье.
Впрочем, теперь ошибку свою, похоже, осознает и кассирша, она тоже сморит на меня, и в глазах ее — тревога.
А может, это у меня на лице отражается что-то такое, что так встревожило обеих.
Я оборачиваюсь в поисках зеркала.
Теперь на меня в упор смотрит девочка-продавец.
— Вы хорошо себя чувствуете? — спрашивает она, и голос ее так предательски дрожит, что впору и мне поинтересоваться ее самочувствием.
Да где же у них зеркало, черт побери?
И что такое написано у меня на лице, что обе они так переполошились.
Зеркала, как назло не обнаруживается, и я решаю играть вслепую — Отлично. А что?
— Нет. Просто мне показалось, что вы… что вы расстроились из-за этой рекламы. Но вы ведь знаете, Ан Демелемейстер немного со странностями… в смысле — это андеграунд и..
— Господи, да какие глупости! Конечно, знаю. Я про Ан Демелемейстер, дружок, знаю вообще очень много, так что картинка меня просто приковала. Это очень в ее стиле.
— Да-да. Я именно это и хотела сказать…
— Ой, а я уже себя проклинаю: вы так побледнели… Думаю, вот черт меня дернул с этим журналом… — кассирша тоже переживает из-за моего состояния.
Да что же такое с моим лицом,
— Да, что вы? Все в порядке. Наоборот, спасибо, что показали — теперь всем буду хвастаться, что купила платье прямо с рекламы — Замечательное платье! — мы все трое, почти хором, как заклинание произносим эту фразу. Мне, наконец, вручают пакет с бантиками и, потратив еще несколько минут на прощание, пожелание всяческих благ, приглашение заходить к ними снова — с их стороны, и обещание делать это регулярно — с моей, я опрометью выскакиваю на неприветливую улицу, оставляя за спиной теплый уют магазина.
Первое, что я делаю, оказавшись на улице, невзирая на влажный холод, немедленно пробравший меня до костей; толкающихся прохожих, которым я совершенно бесцеремонно загораживаю дорогу; и выскакивающие на тротуар автомобили, — останавливаюсь прямо посередине тротуара и, расстегнув сумку, начинаю лихорадочно рыться в ее недрах в поисках зеркала.
Конечно, можно отойти в сторонку, но мне просто необходимо взглянуть на себя немедленно.
Зеркало, наконец, находится в ворохе самых неожиданных вещей, заполняющих недра моей сумки, я поднимаю его на уровень глаз и внимательно вглядываюсь в небольшой, тускло поблескивающий овал.
Теперь мне понятно, что так испугало женщин в магазине.
Из полумрака сумеречной улицы прямо на меня смотрят глаза женщины с фотографии — большие, широко распахнутые, но совсем не живые глаза.
Домой я примчалась диком темпе, словно спасаясь от погони целой сотни ужасных посланцев ада.
Однако, едва за мной закрылась обитая потертым дерматином, дверь моей старой квартиры, отгораживая от холодной сумеречной улицы и всего неуютного мира, страхи отступили, рассеялись в привычной домашней атмосфере.
Свою истерику в магазине я вспоминала теперь с чувством жгучего стыда, а собственное изображение в зеркале ничуть не напоминало мне образ скорбной женщины над свежей могилой.
В конце концов, напугавшая меня картинка, начала казаться мне даже весьма привлекательной и уж, по меньшей мере, талантливой работой художника, придумавшего сюжет.
Я осмелела до такой степени, что извлекла злополучное платье и облачилась в него, не испытав при этом ничего, кроме удовольствия. Платье мне шло, а волны прохладного, невесомого шелка, струящиеся вдоль тела, доставляли почти физическое наслаждение.
Вечером, за чаем, я рассказывала всю историю Мусе, легко и даже игриво, посмеиваясь над своими глупыми страхами и изображая диалог с напуганными продавщицами в лицах.
Муся слушала меня внимательно и даже улыбалась в тех местах, где этого требовала канва повествования, но это были какие-то неживые, вымученные улыбки. И вся Муся была какая-то замершая, оцепеневшая, словно в сильном испуге. И в глазах ее тоже плескался испуг, даже когда она пыталась улыбаться.
Однако, увлеченная собственным приключением, которое переживала теперь во второй раз и совсем в ином ракурсе, я не сразу заметила ее странное состояние.