Давай постреляем?
Шрифт:
– Забрать? Вы хотите забрать? – Макс был искренне удивлен. – Зачем?
– Ну... Она мне нравится, – запинаясь, залепетала я. Ну действительно – зачем мне огромная бровастая собака?!
– Не понимаю, – иностранец сжал губы, недоверчиво изучая меня. В его взгляде появилось что-то брезгливое. Видно, он решил, что разговаривает с сумасшедшей. – Что значит забрать? Это дорогая собака! Я платил деньги... А если вы ее отпустите на улицу и бросите?! Это антисанитария, грязь!
Вот оно что! Антисанитария и грязь московских улиц так тревожат
– Вы меня неправильно поняли! – как можно спокойней и уверенней проговорила я. – Дело в том, что я представляю приют для домашних животных, оставшихся без хозяев.
– Приют? – переспросил Макс. – Приют... – повторил он. – Это меняет дело, у нас в Германии это также практикуется, но... Это, видимо, дорого?
– Первые пять заказчиков обслуживаются бесплатно, за счет муниципального бюджета...
Я врала так вдохновенно, точно играла самую главную роль в своей жизни.
Уже выйдя на улицу и перейдя на другую сторону, я увидела, как у уже знакомого злосчастного подъезда затормозил маленький белый фургон с синим крестом на боку. «Скорая ветпомощь», как всегда очень вовремя...
Я дала команду псу, и мы поспешно скрылись в переулке. Он оказался на редкость послушным зверем. Как все-таки ему повезло, что эта крашеная длинная девица со студии дала мне неверный адрес господина Юзовского.
Мы с псом неспешно брели вдоль Москвы-реки. Я даже забыла спросить у Макса имя собаки. И про поводок тоже забыла. Так вот теперь и передвигаемся на своих двоих – в метро, в автобус, такси без намордника такую зверюгу все равно не пустят, а скандалить не хочется...
Что мы имеем? Имеем громадного черного терьера... Адрес продюсера Юзовского по-прежнему неизвестен. Продюсер Юзовский... Да ну его к чертям, все равно он, скорее всего, отказался бы работать с Валеркиными композициями... Неожиданно пес навострил свои полувисячие уши и остановился... Нет, этого уже точно не может быть! Песня... Не просто музыка, а песня, та самая песня! Валеркин голос! И собака тоже слышит эту песню, дергает бровастой мордой... А прохожие не слышат! Идут себе взад-вперед... Я сошла с ума?!
– Простите, вы не знаете, откуда эта музыка? – решившись, спрашиваю я у одного из спешащих прохожих, у немолодого дяденьки в ватнике, видимо местного слесаря или рабочего.
– Музыка? – переспрашивает он. – Так это во-он, из подвала, – и кивает вправо.
– А что там, в подвале?
– Не знаю, организация какая-то... Слушайте, девушка! – его взгляд становится каким-то пристальным. – А вы случаем не артистка... – он запинается, а глаза неожиданно теплеют. – Фамилию забыл... Ну в фильме вы снимались... – он снова запинается. – В хорошем фильме, – находит он наконец подходящее определение. – В молодости в кино с женой ходили, хороший фильм был.
Я отрицательно
Девушка! Это я девушка, и он меня в молодости в кино видел... А фильм так себе был. Херня фильм, скажу по совести.
«Объединение воинов-интернационалистов и участников локальных войн». Так гласила табличка над подвальной дверью. А за ней Валеркин голос... Звоню в звонок, стучу... Песня обрывается на полуслове, и наступает тишина... Никто не открывает. Я еще раз изо всех сил шарахую кулаком по железной двери и тут...
Чья-то сильная широкая ладонь зажимает мне рот. Зажимает так, что перед глазами пляшут черные круги. Меня вталкивают во внезапно распахнувшуюся дверь, и я оказываюсь в темноте на полу... Острая боль в области печени, и темнота над головой.
Меня не бьют – воины, как известно, не бьют женщин. Они их убивают. Так, как меня сейчас. Я различаю сильные гибкие фигуры – один наносит удары, другой стоит рядом. Я пытаюсь разлепить губы и что-то произнести, но получается лишь тяжкий хрип.
– Ну что, сука, достаточно? – слышу я злой голос над самым ухом.
Я поспешно киваю. И, кажется, теряю сознание.
– А ты уверен, что это она? – слышу я сквозь черно-розовую пелену.
– Она, точно... – уверенно произносит злой голос. – Да ты смотри, у нее и паспорт прибалтийский со львом... Ксиву и то не изготовили. Вон читай, Расма Людвиговна... Фамилию хер выговоришь... Пятерых из моего отделения положила. Очнулись, госпожа? – Это уже мне. – Здесь, как видите, место для вашего биатлона не очень удобное...
Что он сказал... Биатлон – это такая игра вроде лапты, нет – это когда на лыжах и с ружьем... При чем здесь биатлон? Кажется, я застонала, а из глаз покатились предательские горькие слезы. Мне больно и страшно...
– Смотри, плачет, тварь, – усмехается злой. Я успеваю его рассмотреть – это мальчишка лет двадцати, годящийся мне в сыновья. У него приятное и совсем не злое лицо.
– Слышьте, вы... – подает голос второй. – Что вы здесь делали?
– Пусть расскажет, куда наших выцеливала... Смешно, наверное, было, да... А сейчас не смешно?
– Что вы здесь делали? – гнет свое второй. У него лицо менее приятное, точно выложенное из битого кирпича.
Я пытаюсь что-то произнести, но сбиваюсь на хрип и кашель. Мне страшно и больно...
– Собака твоя? – спрашивает первый, я, наконец, вспоминаю про пса, пытаюсь поднять голову и ищу глазами бровастого бедолагу.
Боже мой, спасенный мною пес как ни в чем не бывало лежит в ногах у третьего, самого старшего, такого же седого, как Валерка. Старший чешет пса за ухом, и тот виляет коротким, пушистым хвостом. Он, наверное, в силу своей юности думает, что это игра такая. Ребята-то вон какие хорошие, добрые, красивые... И тетя, что забрала его у прежнего хозяина, добрая и хорошая. Разве они могут друг друга обидеть?! Нет, это в собачьей голове никак не укладывалось.