Давайте все убьем Констанцию
Шрифт:
— Ты собираешься повернуться ко мне лицом?
— Тогда я не смогу говорить.
— Цель затеи в том, чтобы я помог тебе раскопать твое прошлое? Сокровищница наполовину полная или наполовину пустая? Кто сделал красные отметки в Книге мертвых — кто-то другой или ты сама?
— Другой, как же иначе. Отчего меня, по-твоему, бросило в дрожь? А эти отметки, мне нужно было найти их всех, узнать, кто уже умер, а кто только собирается. Было у тебя когда-нибудь чувство, что все вокруг рушится?
— Только не у тебя, Констанция.
— Господи, да! Иной раз засыпаешь ночью Кларой Боу, а просыпаешься Ноем, упившимся водкой. От моей красоты остались одни воспоминания?
— Очаровательные воспоминания.
— Но все же… — Раттиган оглядела Голливудский бульвар. — Когда-то здесь ходили настоящие туристы. А теперь вокруг рваные рубашки. Все потеряно, юноша. Венисский мол затоплен, фуникулерные пути вросли в землю. «Голливуд и Вайн»,49 да было ли все это?
— Было. Некогда. Когда в «Коричневом котелке»50 оклеивали стены шаржами на Гейбла и Дитрих, а в метрдотелях служили русские князья. Роберт Тейлор и Барбара Стэнвик разъезжали в спортивных автомобилях.51 «Голливуд и Вайн»? Ты поселялся здесь, и тебе открывалось, что такое чистая радость.
— Красивая речь. Хочешь знать, где мамочка побывала?
Она шевельнула рукой. Достала из-под пальто несколько газетных вырезок. Я заметил слова «Калифия» и «Маунт-Лоу».
— Я был там, Констанция, — произнес я. — На старика обрушился стог газет и раздавил его. Боже, выглядело это как разлом Сан-Андреас.52 Сдается мне, кто-то подтолкнул штабеля. Не самое достойное погребение. А Царица Калифия? Падение с лестницы. И твой брат, священник. Ты побывала у всех троих, Констанция?
— Я не обязана отвечать.
— Задам другой вопрос. Ты себя любишь?
— Что?!
— Смотри. Я себя люблю. Я не совершенство, боже упаси, но мне не случалось затаскивать женщину в постель, зная, что ей это может выйти боком. Куча мужчин сказали бы, пользуйся случаем, живи на всю катушку! Но я не такой. Даже когда мне это подносят на блюдечке. Грехов я не накопил, поэтому и кошмары мне почти никогда не снятся. Конечно, бывало в детстве, я убегал от бабушки, обгонял ее на несколько кварталов, и она приходила домой в слезах. До сих пор не могу себе простить. Или ударил своего пса, всего один раз, но ударил. Прошло тринадцать лет, а мне все еще больно. Список невелик, на ночные кошмары не тянет, правда?
Констанция стояла как застывшая.
— Боже, боже, — проговорила она, — мне бы твои сны.
— Проси, одолжу.
— Несчастное бессловесное дитя, глупое и невинное. За это я тебя и люблю. Удастся ли мне где-то у небесных врат получить чистые ангельские крылья в обмен на свои черные, как сажа у меня в камине, кошмары?
— Спроси своего брата.
— Он давно уже дал мне пинка, чтобы я катилась в ад.
— Ты не ответила на мой вопрос. Ты себя любишь?
— То, что вижу в зеркале, конечно, люблю. А вот то, что под стеклом, в глубине, меня пугает. Просыпаюсь среди ночи, а все это проплывает перед глазами. Господи, горе да и только. Не поможешь ли?
— Как? Мне не отличить одно от другого, тебя и твое отражение. Что на поверхности, что в глубине.
Констанция переступала с ноги на ногу.
— Не можешь стоять спокойно? — спросил я. — Если я скажу «красный свет», стой. Твои ноги завязли в бетоне. Ну что?
Я видел, что ее туфли отчаянно стремятся выбраться.
— На нас смотрят!
— Кинотеатр закрыт. Фонари по большей части не горят. Во дворе ни души.
— Ты не понимаешь. Мне нужно идти. Немедленно.
Я посмотрел на все еще открытые парадные двери Граумана; внутри рабочие переносили какое-то оборудование.
— Это следующий отпечаток, но, боже, как мне туда попасть?
— Просто иди.
— Ты не понимаешь. Это игра в классики. К двери должна вести другая цепочка отпечатков, если я сумею ее найти. Куда мне перепрыгнуть?
Она повернула голову. Темная шляпа упала на тротуар. Показались коротко остриженные бронзовые волосы. Смотрела Констанция по-прежнему перед собой, словно прятала от меня лицо.
— Если я скажу «марш», что тогда?
— Пойду.
— И снова встретишься со мной, где?
— Бог знает. Живей! Говори «марш». Они у меня на пятках.
— Кто?
— Все те, другие. Они меня убьют, если я не убью их первая. Ты ведь не хочешь, чтобы я умерла прямо здесь? Не хочешь? — Я помотал головой. — На старт, внимание, марш?
— На старт, внимание.
И она сорвалась с места.
Пересекла двор зигзагами. Дюжина стремительных шагов направо, дюжина налево, пауза и последние две дюжины к третьей цепочке следов, где она застыла, словно перед наземной миной.
Взревел автомобильный гудок. Я обернулся. Когда я вновь взглянул на дверь Граумана, она проглотила какую-то тень.
Чтобы дать Констанции хорошую фору, я сосчитал до десяти, а потом склонился и подобрал крошечные туфельки, которые она оставила в своих отпечатках. Дальнейшей моей целью была первая цепочка следов, где останавливалась Констанция. Салли Симпсон, 1926. Да, эхо прошедших времен.
Я переместился к второй последовательности. Гертруда Эрхард, 1924. Опять тень времени, совсем уже расплывчатая. И последняя дорожка, вблизи парадной двери. Долли Дон, 1923. «Питер Пэн». Долли Дон? Прикосновение летучего тумана годов. Я почти вспомнил.
— Черт, — шепнул я. — Не может быть.
И приготовился исчезнуть в гигантской драконьей пасти фальшивого китайского дворца дяди Сида.
ГЛАВА 21
Перед самой малиновой дверью я остановился, ибо в ушах прозвучал отчетливый, как оклик, голос отца Раттигана: «Плачевно!»
Это заставило меня вытащить Раттиганову Книгу мертвых.
Прежде я обращал внимание на фамилии, а теперь — на места. Среди Г нашлось: Грауман. Затем адрес и имя: Клайд Раслер.
Раслер, подумал я, боже, он кончил сниматься в 1920-м, а до этого работал с Гриффитом и Гиш,53 был замешан в истории со смертью Долли Димплз54 в ванной. А вот его имя (жив ли?) на бульваре, где тебя хоронят без предупреждения и стирают со страниц истории — так же расправлялся со своими сотоварищами славный дядюшка Джо Сталин, используя ружье вместо резинки.