Давно, усталый раб, замыслил я побег...
Шрифт:
Он еще раз улыбнулся и сел за рабочий стол.
Две головы, укрепленные на штативных подставках, ждали прикосновения.
В трельяже — зеркала, окружая стол с трех сторон, придавали ему вид алькова для больных нарциссизмом лилипутов — отражались руки доктора, когда он пододвинул одну из голов ближе. Далее настала очередь коробочек с гримом. Грим он делал сам, по старым рецептам, справедливо не доверяя промышленности. Там тоже слишком много людей. И все промышляют. Их тени для глаз — ложь. Тушь для ресниц — надувательство. Помада — клюквенный сок, марающий краской произнесенные слова. Скрипку Страдивари не сделать на конвейере. Уж лучше потрудиться самому, вкладывая душу и сердце, последнее, что осталось нетронутым в наш век отпечатков пальцев. Доктор обожал цитировать Франца Мая, медика из Гейдельберга, чувствуя на языке вяжущий привкус XVIII века: "Вот безопасный магазин красок,
Очень точно разделено: прелестная красота и мерзкие хари.
Итак, белый грим (вазелин, окись цинка, пчелиный воск, прошлогодний снег). Сухие румяна (мел, кармин, бензойная настойка, смущение девственницы, розовая вода). Краска общего тона (вазелин, окись цинка, киноварь, оранжевая, равнодушие, охра, кадмий, корица, приветствие на бегу, воск). Гумоз для носа. Поролон и марля для толщинок. Чуточку хорошего настроения.
Можно начинать.
В лечебнице находились два пациента, которых доктор давным-давно собирался воссоздать у себя на столе, загримировав пластиковые головы. Два любимых пациента. Два фаворита, вызывавшие у доктора чувство внутреннего родства. Двое глашатаев, шептавших триумфатору. "Помни, Цезарь, что и ты смертен!" Первый, в прошлом удачливый бизнесмен, ранее — спортивный функционер, еще ранее — знаменитый борец, вовремя ступивший на сытную стезю криминала, однажды взял в руки дилогию Явдата Ильясова "Заклинатель змей" и "Башня молчания". Зачем, с какой целью — бог весть. Случайности и нелепости — резервный полк судьбы, поджидающий вас в засаде. Важно другое: прочитав книгу, что называется, от корки до корки (наверняка шевелил при этом губами!), счастливчик отчетливо выяснил, что он не бизнесмен, функционер и борец, а астроном, математик и поэт. Гиясаддин Абу-л-Фатх Омар Хайям ан-Нишапури собственной персоной, прошу любить и жаловать. Видимо, родственники, взыскующие наследства, и друзья по работе согласились любить, но категорически отказались жаловать, потому что доктор познакомился с «Омаром» через два месяца после злополучного чтения, и с тех пор частенько приглашал бывшего бизнесмена для бесед, отрывая последнего от научных трудов. Трактаты о движении светил путем болевого замка на локоть, равно как и зубодробительные алгебраические экзерсисы, доктора интересовали мало, хотя попечители больного регулярно забирали все его труды, увозя в неизвестном направлении; доктор же, в свою очередь, с удовольствием коллекционировал рубайи пациента, находя в них неизъяснимую прелесть.
— Пацаны, я торчу! Мы фильтруем базар,Нас не вяжут менты и не косит шиза,Но бугор наверху — еще тот отморозок!Мне прислали маляву: он всех заказал!..Из нравоучительного:
— Надо жить по понятиям — понял, братан?!Если ты мне, то я тебе — понял, братан?!А когда нас судьба разведет на мизинцахНу и за ногу мать ее! Понял, братан?!Из философического:
— Сколько было, пацан, до тебя пацанов,Сколько будет потом! Вот основа основ:Отвечаем по-всякому за распальцовкуИ уйдем, догоняя былых паханов…И так далее. Самое забавное крылось в следующем: «Омар» пребывал в твердой уверенности, что пишет на фарси. Доктора же он полагал своим покровителем, мудрым визирем Низамом-аль-Мулком, изредка умоляя выстроить в пансионате обсерваторию. Загримировать манекен под свихнувшегося борца было для доктора делом чести.
Но сегодня он решил начать с другого, не менее экзотического пациента.
— …Иногда Бабкины зверики приходят. Она их делает. Как я големчиков. Они совсем-совсем живые. А мои големчики — чуточку живые, а две чуточки — так себе. Вроде людей, если их много. Зато зверики булькать не умеют. А големчики булькают. Мне тут у вас показали: те-ле-ви-зор. Он булькает, как мои големчики. Бу-буль! — и пузыри по везде… Еще он показывает. Големчики иногда тоже показывают. "Ответственность за террористический акт взяла на себя!.. Спецотряды подняты по тревоге!" И бах! бах! Друг в дружку. Потом падают и рассыпаются. Я не люблю, когда они рассыпаются. Жалко. Когда они другое показывают, мне больше нравится. А еще мои големчики бегают. Быстро-быстро. Я их догнать не могу. Они мне еду приносят.
— Откуда приносят?
— Не знаю. Убегают, а потом приносят. Иногда — вкусное. Иногда — так себе. Но я все равно ем.
— А другим кто еду приносит? Мамце вашей, Бабке? Остальным?
— Не знаю. Бабке — зверики, наверное. А Мамця сама берет.
— Вы ее не спрашивали: где?
— Не-а…
— Вам это что, не интересно?
— Ага. Не интересно. Я вообще спрашивать не очень люблю. И отвечать тоже. И Мамця не любит. И другие. Я лепить люблю. Големчиков. А еще — на звезды смотреть. Мамця иногда делает, чтоб ночь. Дня на два. Без туч. И чтоб звезды — близко-близко. Я тогда сажусь и смотрю. Долго. Пока Мамце не надоест. Или пока есть не захочется. Тут у вас таких звезд не бывает, как Мамця делает. Чтоб близко. Все небо светится. Они как шарики становятся, и горячие. А вокруг — махонькие шарики каруселятся. Если долго смотреть, можно увидеть: на шариках всякие зверики живут. Вроде Бабкиных. Только еще забавнее. А на одном даже големчики есть! Разные! Я кричу: кто вас лепит?! а они!.. Вы представляете, они…
— Хорошо, хорошо, не стоит нервничать. Значит, вы големчиков лепите и на звезды смотрите. Это все? А остальные что делают?
— Еще я иногда гулять люблю. Только недалеко. Там чужие кварталы далеко. Туда ходить не надо. Там не мое место. Мамця погоду делает. День, ночь, звезды, ветер, дождь. Снег иногда. Бабка — звериков. Она их любит. Они к ней сами приходят. Разные. А она их вместе слепляет, и получаются новые. Забавные! Она их тоже любит. А людей не любит. Сидит у себя, никуда не ходит. Одни зверики ходят. Я раньше не знал, что они незлые. Они ко мне забредали, а я боялся. Тогда мои големчики их прогоняли. А Бабка ругаться бежала. Если мои големчики ее звериков портили. Издалека ругалась, через улицу. А однажды совсем большой зверик зашел: стра-а-ашный! С зубами, весь блестящий, с во-от таким носищем — как шланг. Мамця увидела, и снег сразу пошел! С градом, с громом. Зверик испугался. Улетел. Вы, Доктор, такого зверика, наверно, никогда не видели! Я вам потом слеплю. Только он летать не будет… А под землей Поездец живет. Он ямки роет и на поезде по ним ездит. У него в вагонах люди сидят. Твердые-твердые. Вроде моих големчиков, но большие и скучные. Никуда не бегают. Ничего не булькают. Просто сидят и едут.
— Манекены?
— Ма-не-ке-ны?.. Да, наверное. Я маленький был, давно еще, под землю забрался. В вагон зашел. А он ка-ак поедет! Я ка-ак закричу! Поездец ругался долго. У него в вагоне окошко с решеточкой, он сквозь него ругается. Кнопку нажмешь, он и начинает. Высадил меня потом. Мамця тоже ругалась. Велела, чтоб я больше под землю не лазил. А я все равно полез. Но в вагон уже не сел. Посмотрел — и обратно. Теперь знаю: если земля под ногами дрожит — значит, Поездец новую ямку копает. А если так, гудит только — по-старому едет.
— Вы продолжайте, продолжайте…
— Дальше, за Бабкиными кварталами, Старшина живет. Я его всего разочек видел. Мамця говорит, он все «строит». Или всех «строит». Если «все» — еще ладно. А если «всех» — то кого? Там и нет никого больше, кроме Старшины. А может, есть. Не знаю. Но сам Старшина есть, это точно. А если за мостом, так там непонятка живет. Кричит все время: "Где вы?! Отзовитесь! Лю-ю-юди-и-и!!!" Отовсюду сразу кричит, страшно. Может, оно ваше? Заблудилось, а теперь домой просится… Тут людей много, оно бы сразу обрадовалось. Замолчало бы. Называла его «Арахнетом» назвал.
— Называла — кто? Мама… Мамця ваша?
— Да нет! Не Мамця называла, а просто — Называла. Он нигде живет. По городу бродит и все называет. Потому и Называла. Он говорит, что у каждой штуки правильное имя имеется. Если знать, как назвать, сразу откроются эти… ну, эти… О, вспомнил! Сущность и вещность.
— Вечность?
— Не-а. Вечность — это понятно. А вещность — это ее, вечности, сестричка. Почти мощность, но не до конца. Я вас с Называлой познакомлю, вы у него сами спросите.
— Спасибо. Вы продолжайте, пожалуйста…
— Называлу сперва прогоняли. Мамця, и Бабка, и Старшина. И я. А потом перестали. Он же все равно ходит и не боится. Потому что имена знает. Возьмет, назовет, — будем мы знать…
— Вы говорили, что не любите общаться с людьми. А с Называлой, выходит, все-таки разговариваете?
— Не-а. Он сам с собой разговаривает. Спорит. С ним молчать хорошо…
Легкие толщинки для щек.
Или нет, толщинок пока не надо. Обойдемся. Взамен проведем круг у носа, глаз, носогубной линии и ушей. Теперь неплохо бы стушевать внутрь и чуть-чуть наружу, затем светлым тоном, а в центре поставим блик.