…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…
Шрифт:
Отцу пришлось и дальше скрываться?
А как же! Оказавшись в Прушкове, родители очень боялись, что немцы узнают правду – средиземноморская внешность, к тому же обрезан. К счастью, оказалось, что в санитарном пункте работает Эрик Липиньский из газеты «Шпильки», мать знала его еще с довоенных времен. Он написал, что у отца тиф, а мать переодел санитаркой. Так им удалось выйти из лагеря. Мать увезла его в имение своей тетки в Околовице близ Ченстоховы. Она полагала, что в деревне никому не придет в голову, что барышня может женихаться с евреем. И действительно, там они прожили до конца
Когда они поженились?
Через некоторое время после войны, во всяком случае уже после моего рождения. Первая жена отца, скрывавшаяся в другом месте, после войны покончила с собой. Ее звали Ядвига Шлезингер; я знаю, что она участвовала в соревнованиях по плаванию.
У них не было детей?
Нет. У меня есть ее фотография, это очень красивая женщина. Сохранилось и свидетельство о браке, потому что архив моего дедушки, Адольфа Гросса, уцелел. В его краковской конторе, а точнее, в подвале дома на улице Святой Анны, где его закопали.
Свадьбу сыграли в Варшаве?
Да.
У твоих родителей была большая разница в возрасте, это чувствовалось?
Отец очень любил мать и до конца своих дней ею восхищался. Они каждый день ходили на прогулку в Лазенки и много разговаривали. Кроме того, отец сознательно оберегал ее. В сталинский период матери, участнице АКовского подполья, угрожала опасность. Отец старался оградить ее от заполнения анкет, хождения по инстанциям – может, поэтому она сидела дома и переводила?
После войны мама хотела продолжить образование (она интересовалась историей искусств). Среди семейных баек – история о том, как на выставке пейзажистов, будучи студенткой, она отреагировала на реплику будущего известного критика Романа Зиманда, выразившего удивление, что на полотнах почти нет людей. «А сколько нужно человек, чтобы картина считалась соцреалистическим пейзажем?» – парировала мама. Зиманду эта сцена запомнилась настолько, что и спустя годы он взволнованно говорил мне: «Ваша матушка была весьма остра на язык». Честно говоря, он не единственный, кто убедился в этом на собственной шкуре.
Мама закончила образование?
Нет.
Она не хотела иметь еще детей?
Мама еще раз забеременела, кажется, в 1956 году, но не смогла сохранить беременность. Не знаю, до какой степени тот факт, что ты – единственный ребенок, влияет на представление об идеальной семье, но так случилось с ней, а потом со мной.
В вашем доме существовали какие-то ритуалы?
Главным ритуалом был совместный завтрак. Мать по утрам приходила в себя медленно, и пока она не выпьет два стакана крепкого чая, лучше было к ней не приставать, но потом все успокаивалось, и мы разговаривали обо всем на свете.
Помню одну историю, которая произошла за завтраком, по ней можно судить о мгновенной реакции и чувстве юмора моей матери. То есть это мне кажется, что я помню, на самом деле что-то – а может, и всю историю целиком – наверняка рассказала мне позже мама, но у меня сохранилось воспоминание о возмущении отца и его раздражении, свидетелем которому – один-единственный раз – я стал. Предыстория такова: мать происходила
39
Территория, в период разделов Польши относившаяся к Австро-Венгрии, в отличие от Царства Польского, входившего в состав Российской империи.
Однажды к нам в гости пришла краковская знакомая родителей, Боженка Загурская. Я попросил ее почитать мне книжку. «К сожалению, не могу, дорогой, – спокойно ответила Загурская, – я же не умею читать». Будучи ребенком послушным, я оставил ее в покое, но что-то явно не сходилось, и спустя несколько дней, за завтраком, я спросил родителей, как это может быть, что пани Боженка закончила университет – и не умеет читать. И тут мама с ходу выдала: «А она, мой дорогой, закончила Ягеллонский университет, там требования ниже».
Это был единственный раз, когда отец рассердился на мать – зачем она такие глупости ребенку говорит.
В ваших разговорах возникала тема Холокоста?
О войне у нас дома говорили очень часто. Но о Холокосте – что поразительно – никогда. Более того, эта тема отсутствовала не только в семейных беседах, но и в моих разговорах с друзьями, многие из которых были евреями.
Размышляя об этом сегодня, я не могу понять, как это было возможно: мы столько разговаривали, нас интересовало множество вещей, особенно связанных с политикой и историей, в сущности, нас интересовало все на свете… за исключением Холокоста. Наверное, это имеет какое-то психологическое объяснение, но факт остается фактом – мы считали, что есть более волнующие темы для беседы и это нас не касается.
Или же эта тема оказалась вытеснена.
Вытеснена, конечно, хотя, знаешь… никто не вычеркивал из семейной памяти историю первого маминого мужа и биографию папиных родственников. Я знал, что он скрывался на протяжении всей оккупации. Знал, что он еврей.
Как-то раз – а я, надо сказать, был ребенком «уличным» – я вернулся домой и начал что-то говорить против евреев. Тогда мама спокойно сказала: «Дорогой мой, евреи – такие же люди, как и все остальные; например, твой папа – еврей». Я принял это к сведению и через некоторое время во время завтрака подошел к сидевшему в кресле отцу, погладил его по голове и сказал: «Ах, папа-папочка, еврей ты мой».
Родители дар речи потеряли. Потому что, с одной стороны, ребенок, разумеется, должен знать, что евреи – такие же люди, как все остальные, но с другой, – смеясь, рассказывала мать много лет спустя, – на подобную реплику следовало бы ответить что-то вроде: «Дорогой, нельзя так разговаривать с папочкой».
Так что еврейские корни, пускай даже совершенно нескрываемые, были чем-то не слишком желанным. По желанию бабушки я был крещен, и отец точно не был против. Чему, учитывая военный опыт, удивляться не приходится – пускай у ребенка на всякий случай будут подходящие документы. Помню несколько разговоров, таких… проблесков воспоминаний, когда папа произносил фразу: «Помни, что ты и Шуманьский тоже».