Дай лапу
Шрифт:
— Хорошая ты.
— Спи.
— Как ты себя чувствуешь?
— Кажется, немного лучше.
— Знаешь, а у нас Филька умер.
— Это какой же? Фоксик, вон в том углу все стонал, да?
— Бедняжка. Час назад увезли.
— Отчего он?
— Желудок, отравление. Он ужасно мучился, мне его так было жалко всегда.
— Сам?
— Отравился? Конечно, сам, что ты.
— Могли и помочь. Я бы, между прочим, не удивился.
— Нет-нет. Ты о людях слишком плохого мнения.
— Есть основания.
— Не придумывай, нету тебя никаких оснований… Знаешь,
— Есть. На даче.
— У вас и дача есть?
— А у тебя нет?
— У меня вообще ничего нет. Я вообще никуда не езжу. Двор да квартира, живу, как монашка. Старость уже на носу, а я ничего на свете не видела.
— Дача — это здорово. Лес, речка. Я купался, спал в траве. Мы с Ириной Сергеевной часто в гости ходили, на соседние дачи. Она музыку любит и стихи. Как раз в гостях меня и женили на Сонечке. Ты смотри, надо же, вспомнил. Соня ее звали.
— Как тебе не стыдно, Бур?
— А что такое?
— Сам не понимаешь?
— Нет.
— Мне же неприятно. Всякие подробности про твою женитьбу.
— Фу ты. Дошло.
— Учти на будущее.
— Ты сегодня чем-то расстроена?
— Ни капельки.
— Какая-то ты не такая.
— Будешь тут… Надоело. Каждый день одно и то же. Знаешь… Жанна говорит, ты очень одинокий. Никого у тебя нет, друзей я имею в виду.
— Почему она так решила?
— Говорит, по глазам видно.
— Какие глаза, я же сплю сутками?
— А она видела.
— Ох эта Жанна.
— Она права?
— Нет, конечно. Мы на пустыре собирались. Утром и днем. Все наши: Чиф-увалень, Нюф-симпатяга, само добродушие. Овчарка Веста, на нашего Чапа смахивает по окрасу. Озорная, каких свет не видывал. Антанта, боксер. Клавка. Из-за нее я, можно сказать, погорел. Еще Грей, пудель королевский, живчик, прыгучий, а трус. Дворняга Джонни. Только бы подраться ему, полный болван. Мы там веселились вовсю. Что ты, знаешь как здорово? А Жанна — одинокий.
— Да она нарочно, не слушай ты ее.
— А я не одинокий. И ты — не одинокая. Тебя на улице узнают? Чужие люди здороваются? Ласкают? Потрогать хотят?… Ну, вот. А ты говоришь. Если я был на всю округу знаменитый, представляю, как ты. Ты ж вон какая. Красивая.
— Ну уж.
— А нет, скажешь? И заметь, ни ты, ни я, ни Жанна, никто специально не суетится, не лебезит, чтоб чужие люди узнавали. Само собой выходит. Моих-то, Проскуряковых, почти и не знал никто, даже в своем доме, а меня окликали по имени. Бывало, бегу, слышу, кто-то зовет, оглянусь, девочка или дедуня, может, тоже пенсионер — а другой, они ж разные и больше спокойных, умеренных, тихих. Я их ни сном ни духом, а они с добром, лаской. Что ты, люди они люди и есть.
— А тупой твой? Забыл?
— Я же про совсем другое.
— Бурик, твои опять приходили. Муж и жена, вдвоем, в этот раз студента с ними не было.
— Знаю.
— Знаешь?… А не откликался почему? Притворялся, да? Видеть их не хотел?
— Да нет. Просто неважно себя чувствовал.
— Ты слышал, о чем они говорили?
— Нет.
— А Жанна слышала. Они стояли в углу, у окна, рядом с ее боксом. Спорили, а потом поссорились.
— Из-за ерунды, наверно.
— Не скажи. Разговор шел о тебе.
— Обо мне?
— Тебе скоро выписываться. Вот они и решают, как с тобой быть.
— Надо же.
— Только учти, за что купила, за то и продаю. Жанна такая, она и присочинить могла. Сначала не дослышит, а потом с три короба наплетет.
— Разберусь, давай.
— Будто бы он против, а она за.
— Против чего?
— Ну, чтобы домой тебя брать. Ты же калека теперь — сердце не в порядке, одышка и всего три лапы здоровые. А жена всё равно — за то, чтобы ты у них жил. Сказала, помнишь? «Мы в ответе за тех, кого приручили». Что-то говорила о наказании, высшей справедливости, я, честно тебе скажу, ничего не поняла, и Жанна не поняла, что она имела в виду. Муж говорит, это же цепи, ты с ума сошла, упрямство здесь неуместно. Ему теперь нянька нужна, кто, скажи, будет за ним смотреть? А она: успокойся, я буду, я. Или Денис. А он рассмеялся и говорит, опомнись, взвесь, оцени, немного воображения, говорит, представь, что за жизнь у нас будет, Бурбон свяжет нас по рукам и ногам. А она: нет, говорит, нет, я просто не смогу тогда дальше жить, понимаешь, не смогу. Ладно, говорит он, я всё понял, с тобой говорить бесполезно, ты на нерве сейчас, слепа и безрассудна, я всё решу сам. Жена ему: ты не посмеешь, нет, не посмеешь. А он говорит, увидим. Вот и всё.
— Понятно.
— Жанна сочинила, да?
— Нет. Похоже на них.
— Тогда что ты по этому поводу думаешь?
— А что я должен думать? Наше дело — собачье. Как будет, так и будет. Меня всё равно никто не спросит.
— А если они правда решили от тебя избавиться?
— Посмотрим. Рано делать выводы. Немного подождем. Честно говоря, что-то не верится. Я ведь их, Марта, спас, что ли.
— Спас?
— Ну, не спас, не знаю, как сказать. От вражды уберег. Разводиться они собирались, уже друг друга возненавидели, а я им дал шанс. «С любимыми не расставайтесь» — слышала такое выражение? Я их объединил, вот. Помирил и заставил по-человечески друг к другу относиться, понимаешь?
— Нет.
— У тебя разве не так со своими?
— Как?
— Люди ссорятся из-за пустяков, готовы жить врозь, а собака их связывает. Напоминает, кто они и как жить должны. В нашем присутствии люди просто меньше глупостей делают, меньше совершают необдуманных поступков.
— У меня хозяйка старенькая. Вдвоем мы.
— Да, это немножко другое. А у меня так. Не думай, я не хвастаюсь. Тут никакой моей особенной заслуги нет. Просто природа у нас такая. Мы — собиратели. Худой мир лучше доброй ссоры. Я появился, и что-то в них изменилось. Как говорится, пришелся ко двору, понимаешь?
— Надолго ли?
— Это уже другой вопрос.
— Всё тот же. Вот выкинут тебя на помойку, посмотрим, как ты тогда запоешь. И после всего того, что ты для них сделал, им ничего не стоит бросить тебя и предать.
— Сомневаюсь.
— Простодушный ты очень. Легковерный. Слишком наивный.
— Пусть так… Но, знаешь, их тоже понять можно. Денис вырос, хотя собаку ему когда-то брали, наигрался, другие игрушки теперь у него на уме, что тут поделаешь. Глеб Матвеевич весь в работе, ему деньги зарабатывать надо, семью содержать, а Ирина Сергеевна вся домашняя, слабая и всего боится, одни страхи на уме, за сына, за мужа, за меня.