Дай лапу
Шрифт:
И Ронни учился — без понуканий, в охотку, сам. Откуда-то знал, что самое трудное, самое сложное из искусств — искусство понимания. Всё увереннее и точнее читал по губам, и глазам, по жестам, по движениям бедер и плеч. Больше, чем любые слова, ему говорили вздрог кожи, взмах бровей, тень или внезапный блеск в глазах, россыпь летучих черточек и морщин на лицах прохожих.
В мире, как известно, все разговаривают. Безъязыкие, естественно, тоже, только по-своему и, может быть, даже усерднее. И вода разговаривает, и земля, и небо, и камни, и птицы, и всё, что ползает и шевелится. И деревья совсем не молчальники, а письмена, свитки, выходящие из земли. О чем-то шумят, что-то важное сообщают — о загадках жизни они знают ничуть не меньше,
Мир полон чудес и тайного смысла. Многие бессловесные твари — и собаки, и лошади, и коровы, и волки, и гуси, и даже заносчивые коты — обладают душой, подобной душе человека, и, чтобы понять друг друга, им вовсе не обязательно пользоваться словами.
Между тем лето кончилось.
Промелькнула осень.
Наступила зима.
День был предпраздничный.
С бульваров, из центра города, Ронни вернулся пораньше и, не заходя в ресторан, помчался проведать Линду.
Недавно она стала матерью, — сбилась со счета, в который раз, — родила трех славных мальчуганов и пухленькую девочку с темной отметинкой на лбу. Щенкам от роду было шесть недель. В этом возрасте дети слабые, хрупкие, нежные, необыкновенно трогательные. Ронни с удовольствием поиграл с ними, потетешкал, позволил помять себя, потоптать, потаскать за хвост, оттрепать за уши.
Честно говоря, он был слегка обижен, что дети не от него.
— Ладно, — поурчал он, — не скучайте. С Наступающим вас. И Кондратия Ивановича тоже.
— И тебя, — пошевелила Линда бровями. — Спасибо, что заглянул. Передай всем от меня привет и теплые пожелания.
— Обязательно.
— Ты же знаешь, душой я с вами.
Ронни одобрительно тявкнул. Попрощался с благодушной мамашей, с малышами, не желавшими его отпускать, пролез через дырку в заборе, и неспешной трусцой побежал к себе.
Небо нахмурилось, вокруг потемнело. Пошел мягкий пушистый снег — сначала робкий и редкий, потом густой и обильный. Дорожки на глазах заметало. Сквозь частокол ресниц Ронни видел снежное кружево. Снег таял на его разгоряченном теле, со лба капало, к носу текло. Он надышал под мордой две длинные смешные сосульки, на лапах с изнанки наросли ледяные культяшки, но он не расстроился, не продрог, не озяб, напротив, еще и побарахтался в свежем сугробе. Был весел и бодр и рад тому обстоятельству, что идет снег и что шерсть его будет шелковистой и чистой.
— Бедолага, — посочувствовал Артур Тимофеевич, заметив в холле насквозь промокшего Ронни. — Ты бы, братец, зонтик брал, что ли.
Наташа принесла полотенце и вытерла ему морду, спину, лапы.
— Несчастье мое. На кого ты похож? — мило ворчала она. — Так и простудиться недолго. Где тебя черти носят?
Ронни ткнулся ей носом в колено, попросив извинить за доставленные неудобства.
— Марш к себе, — скомандовала она. — И не смей никуда убегать, пока я с тобой не поговорю.
Ронни качнул мокрыми обвисшими ушами, что на собачьем языке означало: слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа.
Наташа принесла ему бефстроганов с картофелем фри и свежим огурцом.
Он поел.
Запрыгнул на диван и свернулся калачиком. Наташа прикрыла его пледом и, уходя, приказала:
— Жди.
Ронни пригрелся.
Он не прочь был немного вздремнуть, чтобы ночью в лесу выглядеть пободрее. Однако сон не шел. Ронни лежал, закрыв глаза, вполуха подремывал, вздрагивал, дергал лапой, шумно вздыхал.
У него из головы не выходил старик, который сегодня упал в метро. В людном месте, посредине коридора, при переходе на Арбатско-Покровскую линию. Шапка у него слетела, голова запрокинулась, руки раскинуты, нос кверху задрался, рот открыт, и губы окаменели. Ронни подумал, что он умер. А люди шли мимо, толпа обтекала его, все спешили, спотыкались о лежащее тело, топтали несчастную шапку. У всех дела, надо успеть приготовиться к празднику, а тут некстати досадная неприятность. Ронни обнюхал старика. Рыкнул ему в ухо. Дернул лапой пальто — старик не пошевелился, только пуговица отлетела. Озлобленный парень с недопитой бутылкой пива в руке на ходу пнул Ронни ботинком под живот, ругнулся и пошел дальше. Ронни гавкнул. Сел у старика в изголовье и печально завыл. Какая-то женщина остановилась. Потом мужчина в шляпе. Они подняли старика и прислонили к стене, чтобы не мешал пешеходам. Оказалось, он жив. Открыл глаза и не понимает, где он находится и что с ним случилось. Рассеянных сейчас тьма тьмущая, всяких чудиков, склеротиков и растяп. Женщина спрашивала, чем помочь. Как он себя чувствует, может быть, вызвать скорую, кто он, где живет, как его хотя бы зовут. И мужчина в шляпе ждал и не уходил. А у старика от испуга последнюю память отшибло. Он совсем ничего не соображал, не мог вспомнить ни имени своего, ни адреса, ни куда он шел и зачем. Стоял и бормотал дряблыми бескровными губами: «Извините, пройдет, минутку, сейчас, извините меня, пожалуйста, извините».
— Жаль, — сказала Наташа, тронув Ронни за плечо. — Не хотела ваше высочество беспокоить. Но, боюсь, потом времени не будет. Закручусь и забуду.
Ронни чихнул. Потянулся. Обрадовался, что перед ним Наташа, что он не в метро, а здесь, наяву, на своем любимом диване, и не надо обнюхивать старика, а можно смотреть в эти серые участливые глаза и наслаждаться человеческой красотой и душевностью.
— Повернись, — сказала Наташа. — Нет, не так. Сначала на левый бок.
Она включила фен. Горячим воздухом просушила Ронни с головы до пят и расчесала.
— Ну, вот. Теперь на человека похож.
Ронни выглядел франтом. Прошелся по комнате иноходью, прогулялся по директорскому кабинету.
— Цени, босомыга, — сказал Артур Тимофеевич, поднявшись из-за стола. — Золотые руки у нашей Наташи. Из мокрой курицы конфетку сделала. С дурацкого лада да на новый фасон.
— Ну уж и дурацкого, — не согласилась Наташа.
Ронни лег на грудь и живот, поводил взад-вперед ушами.
Ему нравилось, что у них хорошее настроение. Он встал, подошел к Наташе, поднялся на задние лапы и лизнул ее в щеку.
— Не стоит благодарности, мой дорогой, — сказала она, обняла его и погладила по голове. — Честно тебе скажу, я это сделала для себя.
— Ну что? — Артур Тимофеевич склонился над Ронни. — Как я понимаю, у бродяги свои планы на вечер?… Дай пять… С Наступающим! Будем живы.
Ронни протянул ему лапу.
Артур Тимофеевич ее уважительно пожал.
Подмораживало.
Небо очистилось, перестал идти снег.
Из темного переулка Ронни свернул на оживленную, празднично освещенную площадь, рысцой добежал до перекрестка и вместе с пешеходами, гурьбой, пересек широкую проезжую часть на зеленый свет. Недавно выпавший снег лежал на лавочках и заборах, на крышах домов, на оставленных на ночь машинах, на ветках деревьев; не успев замусориться и постареть, с мягким скрипом проминался под его мохнатыми лапами. Улицы и магазины принарядились — в белых пуховых шубках выглядели свежими и похорошевшими.
Когда Ронни спускался в метро, знакомая вахтерша — угрюмая тучная женщина с одутловатым лицом — сказала ему вслед:
— Ишь, разъездился, безбилетник. В следующий раз, учти, без пенсионного удостоверения не пущу.
Она часто так шутит. Скучно целый день в стакане одной сидеть.
И милиционер сказал:
— Эй, приятель, сегодня Новый год. Случайно, не забыл?
Ронни помахал им хвостом и, перебирая лапами по ступеням, ведущим вниз, подумал: приятно, когда по пути встречаются люди скромные, отзывчивые, несердитые, во всяком случае, такие, которые не считают, что во всех их бедах виноваты собаки.