Дайте мне обезьяну
Шрифт:
— Подожди, но мы ведь действительно глушим водку, а кокаин не нюхаем и даже травку, сколько я здесь, ни разу не покурили!
— Я говорю, не как мы, а как мы в романе.
— Но наркотики могут быть и другого рода, — сказал Тетюрин.
— Например?
— Ну, скажем, работа.
— Да, да, — поспешно согласился Косолапов. — Работа, работа!
— Я о том, — объяснял Филимонов, — что в актуальном русском романе должны быть обязательные элементы. Герман, скажи.
Он так посмотрел на Косолапова, словно только и ждал от него, что тот немедленно достанет сейчас из кармана клубного пиджака
— Вы не о том. Вы оба не о том, — сказал Косолапов. — Крусанов прав, это его дело, а ты, Виктор… ты не прав: дело не в еврейском вопросе. Марк Евсеевич Гейзер выдвигается как независимый кандидат. В том же округе, что и Несоева. Он уже старенький. В гробу он видел наши выборы. У нас есть договоренность: при любом раскладе Марк Евсеевич отдает свои голоса в пользу Несоевой. А ты его… как козла отпущения!
— Я не знал, — сказал Тетюрин, смутившись.
— Про евреев — сжечь, про яйца — в печать, — дал распоряжение Косолапов.
В гостинице Тетюрин еще накатал четыре текста.
Его никто не просил. Он — для себя, для души.
Он не мог не писать.
Он подсел на сочинение пасквилей.
3
Ушанку поселили на частной квартире в Косом переулке, в двух шагах от гостиницы. Рита чаще стала отлучаться из штаба, теперь она проводила время с Ушанкой — приручала к себе. Выгуливала в скверике под окнами на противоблошином поводке. С блохами ей поручили раз и навсегда разобраться. Ушанка оказалась очень смышленой собакой, она позволила вымыть себя инсектицидным шампунем и обработать шерсть аэрозолью — и даже ни разу не тявкнула.
Кроме того, Рите поручили позвонить в Санкт-Петербург поэту Геннадию Анатольевичу Григорьеву и поторопить его с анаграммой Леонида Станиславовича Богатырева.
Рита звонила раз восемь, никто не снимал трубку. Наконец попала на автоответчик.
— Геннадий Анатольевич, — сообщил автоответчик, как водится, голосом своего хозяина (в данном случае заметно нетрезвым), — к сожалению, отсутствует. Он будет рад, если вы оставите информацию после звукового сигнала.
— Геннадий Анатольевич, — обратилась Рита к автоответчику, так и не дождавшись обещанного сигнала. — Вы собирались проанаграммировать Леонида Станиславовича Богатырева. Мы очень ждем вашу анаграмму. Сообщите, пожалуйста, если вы ее уже составили. Успеха вам. До свидания.
— До свидания, — сказал автоответчик и повесил трубку.
4
— У вас продается славянский шкаф? — спросил Тетюрин и, отступив на шаг, стукнул по плечу стоявшего у стены с таким расчетом, чтобы тот повернулся не в ту сторону.
— Тетюрин! — воскликнул Костя Негожин, извернувшись волчком (он читал «монолитовское» дацзы-бао, на века приклеенное к стене речного вокзала).
Некоторое время они похлопывали друг друга по спинам: Тетюрин Негожина обеими, а Негожин Тетюрина только левой руки ладонью и пустой пластиковой полуторалитровой бутылкой, которую он держал зачем-то в правой.
— Политолог Самсонов, — сказал Тетюрин, когда объятие завершилось, —
— Молодец, — посерьезнел Костя Негожин. — Я о тебе тоже все знаю, ты живешь в гостинице «Звездная».
— Вот как? — все еще улыбался Тетюрин.
— И пиаришь у Косолапова, — добавил Негожин (а это уже не шутки).
— Так. Интересно.
— Разведка не спит. Пойдем?
Они поднимались по Новофедоровскому переулку, шли в сторону городского парка.
— Косолапова нет в городе, — обязан был сказать Тетюрин.
— Не смеши.
— А по-твоему, есть?
— Есть и живет в несоевской резиденции. Строчит книгу «Разноцветный пиар». У него договор с издательством «Брэк». В декабре обязан сдать текст. Двенадцать авторских листов. Это немного.
Ошеломленный Тетюрин остановился.
— Источники не выдаем. Я даже знаю, что у твоего Косолапова проблемы с печенью. А гемоглобин у него девяносто четыре. Ты знаешь свой гемоглобин?
Тетюрин, конечно, не знал ни свой, ни тем более Косолапова.
— У тебя-то в норме, — оценив Тетюрина взглядом, сказал Негожин.
Направлялся Константин, как выяснилось, за лечебной водой, потому и взял пустую бутылку. Воду из источника выдают утром и вечером, таков порядок. Через двадцать минут павильон закроется, не будет воды до утра. Они ускорили шаг.
— На кого ж ты работаешь? — спросил осторожно Тетюрин.
— Лучше спроси, против кого. Против всех.
— Вообще всех?
— Всех. Мы за то, чтобы выборы не состоялись.
Павильон располагался за аттракционами — в южной стороне парка. Будучи филиалом санатория «Притоки», он представлял собой помпезно-величественное сооружение, воздвигнутое еще при позапрошлом режиме. К павильону вела центральная аллея, по которой бегала стая бездомных собак и грузный человек в черном трико, собиратель бутылок, ехал на велосипеде.
— Это что же за сила такая?
— Да вот есть такая. Представь.
— Рука Москвы?
— Ну, знаешь, Москва многорука. Как бог Шива, дружок. Ты сам-то чья рука?
— Откуда я знаю, чья я рука.
— Рука, а не знаешь.
Последние посетители покидали павильон — старичок и старушка; старушка держала бидон. Другая старушка стояла у входа, продавала кабачки и самодельные шлепанцы. Стены павильона были заклеены листовками.
— Ты вот чья-то рука, а там другая рука и тоже чья-то, а там третья чья-то рука, а может, вы, руки, руки золотые, все одному организму принадлежите… А я не рука, нет, я, мы… мы — седалище. Свинцовое такое, тяжелое… На разработочки — ых!.. на ваши — и нет выборов! Правильно я говорю? — спросил Негожин женщину, поставленную у крана на раздачу воды.
— Вы пейте, пейте, ребята. Четыре стакана в день, натощак, все как рукой снимет.
— Что же это за организм, который дело рук своих сам же и давит, да еще задницей? Тут Шивой не пахнет.
— Тридцать два градуса, — наливая Негожину роду из крана, сказала женщина. — Теплая. Самое то.
— А почему ржавая такая? — поинтересовался Тетюрин.
— Железо и соль, — кротко ответила наливальщица.
— Вот, смотри! — обрадовался Негожин: на мраморной плите лежала кипа бесплатных газет. — Мое! — он взял верхнюю.