Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды
Шрифт:
Доспехов тоже ни у кого не было. Железных. Около десятка были в стегачах, а трое-четверо — в коярах.
Наставник Ясь негромко цокнул языком — для литвы ещё неслышно, зато его услышала разом вся засада. Медленно поднялись почти три десятка левых рук с луками, послышался равномерный скрип растягиваемых тетив.
Невзор закусил губу — он забыл надеть на пальцы правой руки костяные колечки, и сейчас их больно резала тетива. Но надо было терпеть: будешь сейчас надевать — не поспеешь выстрелить со всеми, стрельнешь раньше — спугнёшь раньше времени.
Отрок
— Га! — коротко выдохнул наставник Ясь, и двадцать семь тетив звучно бросили стрелы.
Попали не все. Далеко не все. Кто-то из литвы успел пасть наземь, услышал выкрик Яся, кто-то из отроков и даже воев промахнулся. Однако средь литвы вмиг на дюжину бойцов стало меньше. А потом кривичи с глухим рёвом ринулись из кустов.
Невзор рванул меч из ножен и тоже ринулся следом за всеми, холодея в радостном ужасе того, что сейчас будет. И вновь, как и третьего дня, меч холодным касанием стали успокоил трепещущего отрока, внушил уверенность.
И закрутился косо-ломаный звенящий мечевой бой.
Невзор на миг опешил, попав в стремительную коловерть полосующих воздух нагих клинков, увернулся от одного, поднырнул под другой. От третьего увернуться не вышло — литовский топор врубился в щит, лопнула кожа, треснуло дерево, но щит, щедро напоенный кровью хозяина, выдержал, не подвёл. Невзор нырнул под щит, приподымая нижний край, ударил им литвина под колена, провернулся и рубанул по открытому животу. Лесной воин задохнулся и повалился назад.
И тут всё мгновенно кончилось. Оказалось, что бить больше некого — кривичи победили. Живых не оставляли — незачем. Пусть послужат в вырии погибшим победителям — из семерых воев, которые проводили Испытания, погиб один. И шестеро отроков — средь которых — и Милюта. И все остальные отроки были ранены. Опричь Невзора и Урюпы — на них не было ни царапины. Кровь ли на щитах ли помогла альбо ещё что…
Невзора тошнило в стороне, и Урюпа поддерживал его за плечо, бросая по сторонам свирепые взгляды, печальный из-за погибшего друга и гордый за иного друга, единственного из отроков взявшего чужую жизнь, хотя клинки окровавить сумели все.
Трещал костёр из смолистого сухостоя. По щекам отроков текли слёзы — по такому поводу не возбранялось. Невзор не плакал — стискивая зубы и усмиряя прыгающие губы, неотрывно глядел в пламя костра, пожирающего мёртвую плоть его первых соратников — и Милюты! — и истреблённых ими находников.
Шла по рукам круговая чаша с каким-то питьём. Давали отпить и отрокам… хотя какие они теперь отроки? Им оставалось пройти только Посвящение, чтобы стать настоящими воями, а то и кметями. Невзор в свою очередь отхлебнул, и удивился странному горьковато-терпкому вкусу, пряному запаху и решил, что это, должно быть, вино из полуденных стран.
И на миг в тумане и дыме над костром Невзору привиделось…
Тёмно-синие громады гор с белыми вершинами вздыбились в недосягаемую синь неба, цепляя одинокие проплывающие облака.
Хрустальные и каменные переплетения дворца богов вздымались ещё выше.
Метнулся облачно-синий занавес, дворец исчез, и сквозь небесный полог проступило лицо.
Суженные глаза и твёрдый взгляд из-под косматых бровей. Густые усы, отливающие золотом, полуседой чупрун.
Грянул орлий клёкот над ухом, взмах огромных крыльев пригнул травы и овеял лицо ветром. Издалека ползли грозовые тучи.
Перун?!
Но и лицо бога исчезло, оставив только овеянное синевой ромашковое поле.
Неуж сам Перун?
Никто не даст ответа, только ты сам.
А к вечеру все шестнадцать уцелевших в бою бывших отроков уже красовались друг перед другом бритыми головами, короткими пока что чупрунами на темени да цветным знаменом на левом плече — Перунов Огнецвет, а за ним — два перекрещённых меча.
Солнце слепило. Месяц червень — макушка лета, не зря же говорят. Владимир Мономах вскинул руку к глазам, прикрыл их от солнца, вгляделся. На другом берегу Днепра, среди искрящихся на воде солнечных всплесков, едва заметно виднелось мельтешение тёмных точек и чёрточек.
— Ну что там? — спросил за спиной кто-то еле слышно.
— Да вроде едут, — молодой ростовский князь досадливо поморщился — слепило всё равно — и отворотился, роняя руку. Звякнуло кольчужное плетение рукава. Вот тоже — и кто выдумал в этакую жару в кольчугах париться — не в бой же идти, в конце-то концов!
Война с Всеславом, неожиданно тяжёлая и непонятно жестокая, к лету затихла как-то сама собой. Ополонились и озипунились вдосыть южные гридни и кмети, попродали полон киевским, черниговским, волынским, переяславским боярам, а волна запроданных купцам-рахдонитам невольников перехлестнула уже и берега Русского и Хвалынского морей, досягнув до Синдики и Ширвана, Гургана и Табаристана…
Большой поход Ярославичей на Витебск и Полоцк, намеченный на конец травеня, не состоялся. Совокупная рать Ярославичей уже шла на Полоцк, чтобы покончить с кривским оборотнем, Святослав и Всеволод ушли далеко вперёд, а великий князь чуть задержался, добирая остатки рати от Турова и Овруча. Под самым Смоленском великий князь встретился со спешащим от Ростова Мономахом. И тут их и нагнали гонцы.
Один — из Берестья, с вестью про вторжение полоцких шатучих загонов.
Другой — из Смоленска, с точно такой же вестью.
Мономах следил взглядом за мечущимся туда-сюда по шатру Изяславом, и в глазах юного ростовского князя стыло что-то непонятное — не то удивление, не то непонимание… По его пониманию, великий князь не должен был себя так вести. Тем более, что, по его мнению, ничего особо непоправимого не произошло.
Изяслав вдруг остановился и подозрительно уставился на сыновца.
— А ты чего так глядишь? — прошипел он. Понимал, видимо, что окончательно теряет уважение в глазах Мономаха — мальчишки! — но не смог превозмочь собственную злобу. — Презираешь меня, Владимире?