Дедушкин родник
Шрифт:
— Жалко: ведь живые существа! Помню, я в детстве — был случай — побил кошку, до сих пор стыдно вспомнить…
— Вот еще! Я так считаю: кошку хоть бей, хоть убей — кошачий род на свете не переведется.
— И как у тебя, Серега, язык поворачивается?
Эрки было не до перепалки плотников. Она спешила укрыть котят в безопасное место. По одному, взяв за шиворот, она перетаскала их в черемуховые кусты. И больше не отходила от них до самой ночи.
Ночью небо заволокло тучами, поднялся ветер, хлынул холодный дождь. Вот этого — холода и сырости — Эрки не любила
Эрки вспомнила, что несколько раз, когда она, загулявшись, возвращалась домой к запертой двери, ей приходилось ночевать пиод крышей бани. Там всегда было тепло и сухо.
Туда-то, на чердак бани, Эрки и перетащила котят.
Наутро Гриша пришел к разобранному сараю. Отец велел ему выколотить гвозди из старых досок: некоторые тесины еще могли пойти в дело.
Гриша взялся за работу.
Вдруг мимо него прошмыгнула Эрки.
— Эрки! Эрки! — обрадованно закричал мальчик.
Но кошка даже не повернула головы в его сторону, она спешила к котятам.
Заметив, что Эрки скрылась на чердаке бани, Гриша отбросил молоток, принес лесенку и полез следом.
Сначала он увидел только настороженно смотревшую на него кошку. И лишь когда глаза привыкли к полутьме, разглядел трех маленьких котят.
— Вон оно что! — воскликнул Гриша. — А я тебя искал, искал. Пойдем домой, Эрки.
Но кошка смотрела на него по-прежнему недоверчиво, с опаской. Может быть, она думала, что теперь от людей нельзя ждать ничего хорошего?..
Гриша протянул руку, чтобы ее погладить, — она не далась; хотел погладить котят — зашипела.
— Ну, как хочешь, — обиженно сказал Гриша.
Он снова принялся за работу, а сам то и дело поглядывал в сторону бани. Дождавшись, когда Эрки куда-то ушла, он взобрался по лестнице в ее убежище, взял котят и пустил их ползать по траве возле бани.
Когда Эрки вернулась, у нее на глазах Гриша положил котят себе за пазуху и пошел к дому. Кошка жалобно замяукала и, тревожно заглядывая мальчику в глаза, побежала рядом.
Дома Гриша устроил котят на куске войлока в укромном уголке за печкой.
Эрки легла рядом, подгребла котят поближе к себе и успокоенно затихла.
1971
Герман Ходырев
ДЕДУШКИН РОДНИК
Прорезав Карашурский лес и густой орешник, дорога нырнула в лог и вывела меня к молодому сосновому бору. Я помнил этот бор, когда сосенки в нем были мне по колено, а сейчас они вымахали в два моих роста. Деревья покачиваются на ветру, и в их негромком шуршании мне слышится упрек: «Долго, долго не приезжал ты на родину… Взгляни, как мы выросли, пока тебя не было в наших краях…»
Впереди показалась деревня — и сердце мое учащенно забилось.
Это был Чожгурт; тут в прежние годы жил мой дедушка, по этой дороге он ходил в лес за грибами, за лыком на лапти и всегда, отправляясь в лес и возвращаясь домой, обязательно сворачивал к роднику.
Вся долгая жизнь дедушки связана с этим родником.
Давным-давно,
Односельчане часто говорили дедушке:
— Не подмешиваешь ли ты, Олексан, меду в свой родник? Уж больно сладкая в нем вода. Вон на верхнем конце деревни тоже есть родники, да разве ж их воду сравнишь с твоей!
На это дедушка обычно отвечал:
— Каждый родник, если за ним ухаживать с открытым сердцем, отблагодарит чистой и вкусной водой.
Однажды дедушка рассказал мне, как он возвращался домой с гражданской войны. До станции Сюгинской довез его поезд, а оттуда до Чожгурта он добирался пешком. Вот уже и Кватчинское поле прошел, и лес, наконец вдали показался Чожгурт. И тут, когда до родного дома оставалось всего ничего, вдруг почувствовал солдат, что нет у него больше сил: раны заныли, ни рукой ни ногой двинуть не может, вот-вот упадет посреди дороги. Но вспомнил он о своем роднике и побрел к нему из последних сил. А как напился родниковой воды да умылся — куда и усталость подевалась! Будто не было за плечами тяжелых лет войны.
С молодцеватой выправкой, как и полагается красноармейцу, прошагал по деревне до своей избы, где ждала его молодая жена — моя бабушка.
С тех пор еще сильнее полюбил дедушка свой родник.
Мое детство прошло не в Чожгурте, а в соседней деревне, где мы жили с матерью и сестрой. Но каждую субботу отправлялся я с ночевкой к дедушке и бабушке. Летом ходил пешком, зимой — на лыжах.
Первым делом — так уж приучил меня дедушка — бегу, бывало, к роднику, который не пересыхал в самую жару, не замерзал в лютые морозы. Напьюсь вдосталь, потом иду к электростанции, где работал дедушка: он пилил и колол дрова для локомобиля, который подавал электрический ток в дома колхозников, на мельницу и шерстобитку.
Заслышав мои шаги или поскрипывание снега под моими лыжами, дедушка поднимает голову, поправляет сползшую на глаза лохматую шапку и говорит приветливо:
— A-а, внучек пожаловал! Вот и хорошо! Не озяб? А то зайди в кочегарку, погрейся.
— Нет, дедушка, мне не холодно, лучше я тут, возле тебя, побуду.
— Ну, побудь, побудь… Да я уж скоро управлюсь, пойдем домой обедать. Бабушка давеча воды на чай принесла.
— С родника?
— А то откуда же? Мы для чая другой воды не признаем. Ты, внучек, навестил ли нынче родник?
— От родника иду!
— Это хорошо. Никогда не забывай о нем. Я ему сердце отдал, и останется он вам, молодым, на память обо мне, когда меня на свете не станет. Понял?
Я киваю молча: мне горька мысль, что когда-нибудь моего дедушки не будет на свете.
Прошли годы. Дедушки давно уже нет. Я часто его вспоминаю, вспоминаю и родник. А вот приехать из города, навестить дорогие мне места все как-то недосуг…
«Сейчас напьюсь из дедушкиного родника, умоюсь, как бывало», — думал я, выходя на крутой высокий берег.