Дедушкин родник
Шрифт:
Через два дня у Шурйыла завязался ожесточенный бой. Белые были выбиты из деревни.
После боя крестьяне Шурйыла и Чурайгурта собрались на митинг. Первым выступил командир полка Скворцов:
— Товарищи крестьяне, банды Колчака навсегда выбиты из ваших краев, скоро мы очистим от них Удмуртию, а потом и всю Россию. Живите и работайте спокойно.
В конце речи Скворцов сказал:
— От имени командования и всего личного состава полка выношу сердечную благодарность двум юным жителям Чурайгурта — братьям Николаю и Василию Ереминым. Их разведка помогла нам в сегодняшней победе над врагом.
Братья, стоявшие вместе с другими деревенскими ребятами впереди толпы, смущенно переминались с ноги на ногу.
— Ну-ну, смелее, орлы! Вы ведь не из робкого десятка! — ободрил их командир и, когда ребята подошли, сказал: — За оказанную Красной Армии помощь вы награждаетесь подарками.
И он надел на Колю и Васю буденовки. Настоящие, с красными звездами.
1970
Роман Валишин
У ИСТОКА РЕЧКИ УТЫ
Нигде на свете нет такой воды, как в родниках, бьющих у истока речки Уты.
Помню, совсем еще маленьким мальчишкой, когда ходили с приятелями в лес но ягоды, мы непременно сворачивали к Уте, пили чистую, вкусную, до ломоты в зубах холодную воду.
И потом, уже школьниками, работая в летнюю жару на колхозном поле, мы частенько бегали на Уту. Напьешься, умоешься — легче работается.
Бывало, мама, возвращаясь с лугов, непременно приносила ключевой воды в берестяной сарве [2] . Так и вижу: усталой походкой подходит мама к воротам, одной рукой она придерживает на плече косу или грабли, в другой несет сарву.
2
Сарва - бурак, круглый короб из бересты.
Все мое детство и юность прошли в деревне, на речке Уте.
Но вот я окончил школу и собрался в город, поступать в институт: я давно уже решил стать учителем.
Отец мой человек суровый, молчаливый. Бывало, но целым дням слова от него не услышишь. Мама иной раз скажет ему с досадой:
— Масло, что ли, у тебя изо рта прольется — боишься губы разжать?
Отец в ответ только взглянет коротко и промолчит.
Мама вздохнет, потом рассмеется:
— Тебе, Григорий, хоть по рублю за слово плати, ты и тогда говорить не станешь.
В детстве я завидовал своему приятелю Мите: у его отца характер был легкий, веселый. Бывало, мы играем в лошадки, и Митин отец с нами. Сядет верхом на палку, скачет но двору и покрикивает: «Но-о, пошла!» Все у него шутки да прибаутки. Помню, как-то раз я зашел к ним в избу, он меня спрашивает: «Аркаш, ты зачем в карманы камней наложил?» — «Да нет, — говорю, — дядя Степан, у меня в карманах ничего нет». — «Нет? — вроде бы удивляется дядя Степан. — А чего ж они у тебя так спустились, голое пузо видать? Подтяни, а то вовсе свалятся…» Все, кто был в избе, засмеялись, и я вместе с ними… А у родного отца я никогда не видел на лице улыбки.
Вечером, накануне моего отъезда в город, отец был особенно мрачен. И я знал почему: он не одобрял моего желания учиться дальше, считая, что можно прожить
Медленно, в тягостном молчании шло время. Я собрал свои вещички и книги. Да вот беда — у меня не было чемодана, не с бабушкиным же кованым сундуком ехать в институт!
Отец занимался своим делом и вроде бы не замечал моих сборов, а я не знал, как к нему подступиться. Наконец, набравшись храбрости, я сказал:
— Отец, мне нужен чемодан.
— Чего-о? — он сдвинул брови.
— В город, говорю, ехать — чемодан нужен.
— Где ж я тебе возьму?
— Попроси у кого-нибудь из соседей, может, дадут.
Меня поддержала мама:
— Сходи, Григорий, к Микале, у него сын офицер, каждый раз в отпуск с новым чемоданом приезжает, может, оставил какой. Микаля даст, не откажет. Сходи, Григорий.
Отец, по своему обыкновению, промолчал. К Микале он не пошел.
Ночью я никак не мог уснуть. По крыше барабанил дождь. В окно мне было видно, как постепенно расползаются тучи. Дождь утих, стоявшая под окном черемуха четко виднелась на фоне посветлевшего неба. Было слышно, как она отряхивает капли со своих листьев.
Я думал о том, что это последняя ночь в родном доме. Придется ли вернуться сюда?
Мама с отцом тоже не спали.
Из-за перегородки до меня доносился приглушенный голос:
— Григорий, ты помнишь, какую букву я знала до войны?
— Да.
— Ну, скажи, какую?
— «У».
— Верно, помнишь! Я маленькая была, мне кто-то сказал: «Гляди. Ульяна, с какой буквы твое имя начинается». Я это самое «У» и запомнила. В школе-то учиться мне не пришлось: в лесу, в самой глухомани жили… Поначалу грамота мне вроде бы ни к чему была: работа, сын, хозяйство. А вот как ушел ты на фронт, бывало, придет от тебя письмо, верчу его в руках, верчу — молчит бумага! Стала к школьному учителю ходить, он меня за зиму читать выучил, спасибо ему. А теперь наш сын сам будет учителем! Даже не верится. Ты спишь?
— Нет.
— Григорий…
Но мама не договорила.
— Ладно, Ульяна, — сказал отец, — утром схожу к Микале.
Голоса стихают. Немного погодя скрипнула дверь в мою боковушку. Неслышно ступая босыми ногами, к моей постели подходит мама. Она наклоняется надо мной, проводит рукой по волосам. Увидев, что я не сплю, шепчет:
— Он сходит к Микале… Спи…
Я беру большую, шершавую от вечной работы руку матери, прижимаю ее к лицу. Никогда не забуду я все то доброе, что делали для меня эти руки.
— Мама… — шепчу я. — Мама… — И незаметно засыпаю.
Уезжаю я ранним утром. Чемодан уложен и отнесен в телегу, все готово к отъезду.
Но мама никак не может угомониться, все суетится вокруг меня, все волнуется и хлопочет. Наверное, вот так же птица беспокоится о своем птенце, впервые покидающем родное гнездо: достаточно ли окрепли у него крылья, не попадет ли он вдали от ее глаз в кошачьи когти?
— Осенью холодно будет, сынок, надевай шерстяные носки, — говорит мама, стоя возле телеги, на которой я сижу, свесив ноги. — Пиджачок у тебя старенький… Ну, да ничего, скоро отец получит на трудодни, купим тебе костюм. Может, и пальто справим. В углу чемодана, в мешочке, — сушеное мясо. Как приедешь на место — ешь, а то испортится.