Декабрь без Рождества
Шрифт:
— А скажи-ка, малый, — обратился он к парню, боровшемуся со старым пнем, похожим на гигантского паука. Когда всадник поравнялся с ним, работник бросил своего противника и, вытянувшись почти по-солдатски, по мужицки стащил со светловолосой головы шапку. — Кто тут за старшего?
— Тит, барин, Тит — старшой на дюжину, — отвечал тот, указывая кивком. — Вот он сам, в шапке с красным околом.
Работник, на коего указал парень, если и был старшим, то работал наравне с прочими. Сейчас влек он полную земли тачку к овражку, досадным образом
— Постой, старина! — окликнул его путешественник. — Есть до тебя разговор.
Работник, придерживая тачку, в свой черед совлек с головы начальственную свою шапку. Серые глаза его пристально, почти дерзко, прищурились, внимательно изучая лицо прибывшего.
Помедлив немного, словно бы размышляя, тот спешился.
— Скажи-ка, много ль раз на твоем участке выходило пересеченье с местными дорогами? — Прибывший вытащил из кармана записную книжицу в змеиной коже.
— Дважды… барин, — работник, видимо, озадачился тем, как обратиться к одетому в штатское.
— Дважды на двенадцать, да с обоих концов, — сквозь зубы пробормотал тот, вытаскивая из корешка книжицы карандашик.
«48 постов да причесть еще дюжину, где окажется чаще», — почерк был крупным и резким, сильно вдавленным в бумагу — сущее горе для учителя чистописанья, что когда-то тщился его перебороть.
— Людные были дороги?
— Да так себе, барин, но не то чтоб вовсе заросшие.
— Ладно. Лачуги эти не забываете за собою разбрасывать?
— Уж семь раскидали по бревнышку, — усмехнулся работник.
— Скажи молодцам, управятся — будет завтра и чарка, и хороший отдых. А не управиться никак нельзя, хоть ночь до утра не разгибайтесь. — Прибывший вдруг пристально вгляделся в собеседника: — Э! Да ведь ты не абы какой Тит, а Тит Кузьмин? Я тебя без бороды не враз узнал. Помнишь Орешкино под Смоленском, а, старина?
— Я-то тебя с первого взгляду вспомнил, да негоже нашему брату в знакомцы набиваться, — усмехнулся работник.
— Чай не в кабаке вместе гуляли, — не сердито нахмурился его собеседник. — Дурак бы ты вышел, коли б не открылся перед боевым товарищем. Вот, стало быть, куда тебя жизнь занесла.
— Так сам, поди, помнишь, нашу-то Вереевку вслед за Орешкиным сами красному петуху отдали. Жаль было до слез, а все лучше красному петуху, чем заморскому Антихристу.
— Вот и тогда я сто раз говорил, — с усмешкою молвил давний знакомец. — Да все, видно, не в толк. Бонапарте не за морем правил, просто далеко от наших пределов.
— Да ладно, не за морем, так не за морем. Правду сказать, много ты тогда нам про их дела поганые рассказывал, на привалах-то. Стало быть, деревеньку-то сожгли, поднять толком не удалось, вот нас по сиротству и приписали.
— Ты, Тит, в каком поселении? Похлопочу я за тебя.
— Нужды нет, барин, за всех-то не похлопочешь. Можно
— Да как прежде. Чины мои не тебе считать, да и не столь уж они велики. Я в случай не попал.
— Чудно, Роман Кирилыч. Кому уж и быть обласкану, как не тебе.
— Мимо, старина. Ну да что обо мне… Дурью маешься, надо будет — проще нет узнать, какую часть сюда поставили.
— Не трать время понапрасну, — лицо Тита Кузьмина сделалось сурово. — Все уж мне одно, где век доживать, стар я. Не телом стар, жать-косить — молодого еще обгоню, стар я душою.
— Да, доводилось и мне не раз о том думать. Видать, и впрямь лихолетье душу старит. А лета были лихие.
— Лишь бы не лучше тех, что сейчас грядут.
— О чем бишь ты?
— Да уж не к добрым временам такие дороги ладят, чтоб в обход городов, — лукаво прищурился Тит Кузьмин. — Да еще со спехом с эдаким, да в секрете.
— Твоя правда, — нахмурился названный Романом Кирилловичем. — Времена грядут — дрянь.
— А дорога-то тож, того, дрянная выйдет, — невесело усмехнулся Тит Кузьмин. — Где в неделю землю умять? С первыми дождями поплывет, а к весне наново делай.
— Да леший пусть по ней катается, весной-то, — Роман Кириллович нахмурил чело. — На один раз она нужна, то есть нужна на два раза, но чтоб дважды пригодилась, о том еще Бога молить надобно.
— Темно говоришь.
— Не обессудь.
— Да чего уж.
— Ладно, старина, прощай покуда.
— Прощай и ты, Роман Кирилыч, Бог тебе в помощь.
Боевые товарищи обнялись.
Роман Сабуров вскочил в седло. Торопился он и теперь, хоть и повернул в сторону Новгорода. Часть пути мчался он галопом по новой дороге, покуда она не уперлась в лес, затем вновь углубился в заросли. Впрочем, на сей раз продираться сквозь чащу довелось недолго, вовсе недолго, словно бы деревья были желто-зеленым занавесом, который некто медлит убрать до нужной минуты. Вскоре уж копыта Груздя звонко пересчитывали верстовые столбы по Новгородскому тракту.
Дорога сделалась оживленной, предвещая близость станции. И вскоре та не заставила себя ждать, явив взгляду два длинных ряда конюшен, возле коих, как водится, человек пять путешествующих препирались со смотрителем в рассуждении первого права на лошадей. Путники менее торопливые хлопотали около своих карет и тарантасов. Поглубже, в старых ясенях, виднелось крыльцо под крашеным козырьком, ведущее в дом. Туда и направился от коновязи Роман Сабуров.
На чистую половину только что доставлен был с подобающим почтением пышущий самовар. Изрядное проезжее семейство наслаждалось близ него чаем. Миловидная мать, снявши перчатки и тальму, не успевала разбираться, чтоб дети подавали чашки за добавкою всяк в свой черед, не стучали ложками и не грызли сахар вприкуску. Шум стоял неимоверный.