Декабрь без Рождества
Шрифт:
Салон, к некоторой ее досаде, оказался на сей раз битком набит. По счастью, когда Елена Кирилловна входила, наворковавшаяся влюбленная парочка (департаментский чиновник с несомненною модисткой) вспорхнула из-за столика, что стоял около сверкающего стеклами прилавка. Она поспешила занять столик. Досадно только, что он на двоих. Ну, да ей особо рассиживаться и незачем.
Соблазнительное великолепие являл между тем стеклянный прилавок! Словно для кукол выпеченные птифуры, фланы с черносливом, открытые яблочные пироги, бисквитные корзиночки с вареньем и взбитыми сливками! Ну как тут не вспомнить, что путешествующим пост разрешается?
Полно между тем лукавить.
Елена Кирилловна заказала к чаю булочку, обсыпанную маком, больше было и нечего взять. При этом мысль о маке отчего-то показалась неприятна. Понятное дело, от безделья-то нервы куда как расстраиваются!
А все же безо всякого удовольствия щипала она румяный хлебец. Зато чай порадовал, превосходный китайский чай. Есть же люди, что пьют для бодрости кофей! Странные, право!
— Позволите ли, матушка, присесть? Не решился б вас обеспокоить, да все занято.
Елена Кирилловна кивнула с улыбкой. Молодой измайловец казался милым: с курносым немного носом и непослушными темными волосами, никак не желающими сложиться в модный зачес надо лбом. И глаза добрые.
— Три пирожных с фисташковым кремом да кусок шоколадного пирога! Да, и кувшинчик горячего шоколаду! Ой, уж простите матушка, что при вас скоромное намерен трескать, голоден до ужаса.
— Служащему воину пост разрешается. Ежели вы, конечно, не в отпуску.
— Как раз в отпуску, — молодой человек мило смутился.
— Вы всегда откровенны в ущерб производимому доброму впечатлению? — Елена Кирилловна улыбнулась.
Рассмеялся и молодой офицер. Меж тем принесли требуемое. Для начала измайловец атаковал пирог.
— Любоваться аппетитом молодежи, во всяком случае, приятно.
— Вот ведь странность. Как раз аппетита у меня и не должно быть. А он есть. — Измайловец усмехнулся, подняв на мать Евдоксию исполнившиеся какого-то странного выражения болотно-зеленые глаза.
— Терзания души редко способны победить потребности молодого организма, — мягко сказала Елена Кирилловна. — Романисты частенько лгут.
— Как догадались вы, что я терзаюсь?
— Экая загадка! Из чего еще молодой человек должен ожидать от себя отсутствия аппетита?
— Простите меня, я неприличен. Откровенничаю с особой, коей не представлен даже. Но уж тогда, матушка, я ведь верно обращаюсь к монахине? Уж тогда позвольте представиться. Подпоручик Петр Жарптицын.
— Уж не Петр ли вы Алексеевич? — с живостью поинтересовалась Елена Кирилловна. — То-то ваше лицо мне показалось смутно знакомо. Не подвизался ли батюшка ваш в торговом флоте?
— Истинная правда! Отец мой — старый моряк.
— И что он, здоров, жив?
— Благодарю вас, жив и вполне бодр. Увлекся теперь пасекою в нашем именьице под Калугой. Покуда больше расходу на все причиндалы, нежели меду, но главное, доволен. Но сколь счастливое для меня стеченье обстоятельств! Давнее знакомство ваше с моим отцом выключает меня из рядов невеж. Но ежели не невежей, то невеждой я остаюсь. Как надлежит обращаться к инокине, сударыня?
— Прежде всего, перед вами не инокиня, но монахиня. Называть же меня вы можете матерью Евдоксией.
— Сердечно рад!
Елена видела, что признание Жарптицына не было данью вежливости. Отнюдь. Вот уж всегдашняя магия черных ее одежд! Люди ждут от духовных лиц совета, когда находятся в каком-либо душевном затруднении. Что самое странное, нередко разговора ищут и суемудрые модники, отнюдь не полагающие себя верующими. Но странно ли сие? Доверие к духовному званию живет в давней памяти крови, без помощи бесов его не одолеть. А не все ж модники бесноваты.
— Рада и я, словно письмецо из давних времен получила. Но сказавши слово, говорите уж второе. Что у вас на душе, Петр Алексеевич?
— Никогда б не подумалось мне, что захочется открыться в терзаниях моих перед монахиней. — Жарптицын ожесточенно гонял вилочкой по тарелке недоеденный кусок пирожного. — Но вы, хоть и монахиня, кажетесь особою просвещенной…
— Не стану тратить сейчас времени, чтоб разъяснить вам, сколь мало просвещение и вера друг с дружкой на самом деле спорят. Вам сейчас не до того. Петя, вы моложе моего сына, как с сыном я буду с вами говорить. Прежде всего, я вижу, речь не о делах сердечных, иначе чтоб было вам до моей образованности?
— Да… Речь о нравственных максимах. Я не случайно помянул об образованности. Сам-то я плачевно недалек в философских и гишторических науках. Еще бы! Воспитывался я дома. Учителем моим был француз, которого я сам же в отрочестве взял в плен.
— Такого мне еще не доводилось слыхать! — Елена Кирилловна от души рассмеялась.
— Добрейший был малый, хоть в дом наш и зашел грабить. — Курносое лицо Жарптицына сделалось вовсе мальчишеским. — Мне тринадцать годов было, но один мужчина в доме, отец и старшие братья, понятно, воевали. Надо ж как-то матушку с сестрой защищать… Вошли трое в гостиную, ну а я сообразил, как только сил достало, тяжелую танкетку на них сверху скинуть. И ведь попал точнехонько! Двоих покалечил сильно, потом уж добил, ну а Жерома только зашиб… Пожалел, о чем не жалею. До конца войны мы с людьми его в чулане держали. Ну и как-то оно само сложилось, что уж ворочаться Жером не захотел… Ничего его там не ждало, нищета одна. Вот я и уговорил отца, пусть француза при мне в учителях оставит. Хотя какой уж из него был учитель… Но, Господи помилуй, о какой ерунде я сейчас болтаю! Тщился я всего лишь пояснить, что образование мое было самое поверхностное. А развел турусы на колесах, семейные рассказы… Но теперь пытаюсь я понять, ведь не предо мною первым стоит вопрос, меня лишивший покоя… Как выходили из моего положения другие? Должны же быть рассуждения, примеры гиштории… Мать Евдоксия, я вовсе не знаю, что плохо, а что хорошо!
— А вот теперь, право, стоит перейти к делу ближе, — заметила Елена Кирилловна. — В чем заключается мучащее вас противоречие? Ну же, решайтесь, иначе разговор наш теряет всякий смысл!
— Сложно говорить, слишком много пришлось бы объяснять такого, что вам и вовсе неведомо в монастырской тиши. Но вообразите, только вообразите себе, что есть некая цель… цель благородная, которой ради не жаль и жизнь положить! Прекрасная цель, ведущая к общественному и человеческому благу… Что может быть естественнее, чем к ней стремиться? Но ежели люди, кои служат ей, вводят в соблазн тем, что не высоки, самолюбивы и своекорыстны сами? Вот первое мое сомнение: закрыть ли глаза на низость тех, кто хочет высокого? Если, допустим, человек нарочно истязает подчиненных своих, чтоб ополчить тех на вышестоящего? Но ежели еще хуже… предположим лишь, что начинаешь подозревать сотоварищей своих в отвратительном преступлении… Допустим, я говорю для примеру, столь отвратительном, как отравление. Но при том… когда б ты наверное знал о злодействе! Только подозрения — томительные, бесплодные… А все ж они точат душу, так точат! И вот в этом-то состоянии ты оказываешься перед необходимостью решительных действий! Возможности предаться своим сомнениям более нет. Надобно перейти Рубикон, оборотить слова делами. Надобно выбирать, хочешь ли ты того! О, если б я знал!