Декабристы в Забайкалье
Шрифт:
Постройка жилого дома вместе с хозяйственными помещениями обошлась К. П. Торсону в довольно крупную по тем временам сумму — 3500 рублей.
На первом этаже этого прекрасного строения Торсоны открыли домашнюю школу, поэтому двери были всегда открыты и недостатка в гостях «государственный преступник» и все его семейство не испытывали. Был в доме и отдельный кабинет Константина Петровича с довольно большой библиотекой. В периоды своих частых болезней он оставался один на один с книгами, много читая.
Ведение домашнего хозяйства полностью лежало на сестре Торсона Екатерине. Ей, в меру своих сил, помогала престарелая мать Шарлотта Карловна. Кроме, того, при доме жила прислуга,
Освободившись при помощи родных от тяжелых хозяйственных забот, Константин Петрович вновь принялся за строительство молотильной машины, деревянный остов которой уже несколько лет возвышался на берегу реки Селенги, вызывая усмешку у жителей Нижней деревни. Он никак не мог осуществить задумку из-за непонятной для него лени нанимаемых мастеровых. Аккуратный педантичный Торсон поначалу поражался тому, что при явном безделье мужики отговаривались от работы… занятостью.
Потребовались как-то железные скобы. Сосед-кузнец согласился их выковать, но по местному обычаю взял деньги за работу вперед. Прошло два срока, а скобы для молотильной машины так и не были доставлены. Торсон направился к кузнецу узнать причину задержки и застал его лежащим на печи среди своих нагих и голодных ребятишек. «Помилуй, братец, что ты со мной делаешь? Из-за твоей лени десять человек рабочих сидят сложа руки, потому что без скоб нельзя продолжить дело». — «Да, вам хорошо говорить, — сокрушенно отвечал кузнец. — Вы сыты, а я другой день чаю не пил. Дайте остальные деньги, так авось и сделаю». — «Да ведь, братец, эта работа одного часа не возьмет: сделай — и получишь остальные». — «Нет, уж без чаю я не примусь за дело».
Однако эти случайные недоразумения не омрачали новую жизнь Константина Торсона в Селенгинске. Он полюбил этот край, этот город, здешних людей, о чем признался в письме Николаю Бестужеву от 24 июня 1837 года, в котором звал братьев-декабристов скрасить его одиночество на берегах Селенги: «Что еще сказать вам, мои друзья! В Селенгинске, благодаря бога и наше медицинское пособие, от которого силы мои поправляются, нашел добрых людей, которые радушно помогают мне в хлопотах по машине. Дай бог, чтоб мои дела были полезны таким людям, воздух кажется хороший, квартира порядочная, и все было бы хорошо, есьли бы со мною были мои родные, есьли бы вы были здесь, и я, имея мастерскую, мог бы работать в ней для отдыха, читать или подчас поспорить с тобою, добрый Николай, о пользе ведения машин».
На перепутье судьбы
Братья Бестужевы в последний раз прошлись по опустевшим камерам тюрьмы. Их шаги глухо отдавались по безлюдному коридору и пустым комнатам. Как-то даже странно: без малого десять лет здесь проживало более семидесяти великоважных «государственных преступников», навечно ставших братьями по борьбе и каторге, и вдруг — тишина. Словно враз умерли, вроде бы никогда не существовали. И восстание на Сенатской площади в морозный день 14 декабря, и тяжелые годы сибирской каторги — все это либо сон, либо происходило очень давно и с кем-то другим…
Но нет, друзья все же рядом: вот они за тыновыми стенами забора, в повозках, готовые отправиться в далекий путь. Впрочем, не все — последняя партия осужденных по первому разряду. Остальных судьба уже давно раскидала по различным уголкам Сибири, где им предстоит окончить свои дни на поселении.
И хотя путь на родину невозможен, но все-таки впереди — свобода! Так что прощай, тесный каземат Петровского Завода, на долгие десять лет ставший общим домом. Прощай и ты, Иван Горбачевский, остающийся единственным свидетелем совместной жизни, решивший обосноваться навсегда в местах своей каторги.
Последние почести умершим членам колонии ссыльных на местном кладбище — и повозки тронулись в путь. Осталась позади взволнованная толпа провожающих, затем за косогором скрылись огромное деревянное здание каземата под красной крышей и дымящиеся трубы железоделательного завода; исчез за горизонтом и каменный белый склеп над могилой Александрины Муравьевой, от которого едва оторвали мужа, Н. М. Муравьева, и плачущих детей. Начался долгий путь по забайкальским степям через деревни «семейских» крестьян-старообрядцев, через которые декабристы десять лет тому назад уже прошагали пешком из Читы на свое последнее место каторги.
Не замечая пыльной тряской дороги, каждый думал о своем. Одни с грустью вспоминали совместную жизнь в каземате; других заботили неизвестные места предстоящих поселений; третьи ожидали близкую разлуку, как, например, братья Борисовы, путь которых заканчивался в одной из таких вот близлежащих деревенек — Подлопатках близ устья реки Хилок. Не в лучшем положении были Михаил и Николай Бестужевы. Они являлись, пожалуй, единственными из бывших узников, которые ехали буквально в никуда. Тому были свои причины.
Нет, Бестужевых давно тянул Селенгинск, о котором братья все чаще стали думать с 1837 года, когда в этот городишко прибыл из Акши на поселение их самый близкий друг Константин Торсон. В своих письмах тот настойчиво просил Бестужевых определить местом поселения именно Селенгинск и рисовал радужные картины мирной спокойной жизни, которую старые друзья могли бы устроить вместе. Причем не только просил, но и действовал: мать, сестер и братьев Бестужевых в Петербурге он убеждал обратиться к императорским вельможам за содействием в получении разрешения на поселение. Что касается Николая и Михаила, то Селенгинск привлек их внимание удобным географическим положением, ибо рядом оказываются четыре важных промышленно-культурных центра — Верхнеудинск, Кяхта, Нерчинск и Иркутск. Очевидцы много рассказывали также о прекрасном сухом климате, чудесных пейзажах, о богатых рыбой реках и о душевных людях, там проживающих. Наконец, как можно оставить одного и Константина Торсона, с которым всю жизнь вместе: на службе, в тайном обществе, на каторге. Поэтому «желательно бы и провести остаток жизни вместе». В 1838 и 1839 годах Бестужевы сами стали просить родных похлопотать в III отделении относительно их поселения в Селенгинске.
Главное же — очень хотелось приложить свои силы в общественно полезном труде. «Нам так надоела убийственная бездейственность в продолжении двенадцати лет тюремной жизни и потребность жить так необходима, что надобно чем-нибудь заняться», — писал Михаил Александрович в своих «Воспоминаниях». Бестужевы мечтали о свободе, хотя хорошо понимали, что жизнь на поселении трудно назвать свободной. Но они заранее обдумали, чем займутся на новом месте. Николая тянет на широкие просторы степи, где он надеется вдоволь насладиться рисованием пейзажей.