Декстер во тьме

Линдсей Джеффри

Он наделил меня жуткой притворной улыбочкой, которую, похоже, разучил, штудируя правительственное руководство по мимике, и сказал:

– Пути джунглей тяжки, Кузнечик.

– Да, знаю, – кольнул я. – Прежде обязательно нужно выучиться думать, как пончик.

– Ха! – изобразил смешок Винс; смех у него был еще притворнее улыбочки и звучал так, будто Винс считывал буквы, изображавшие на письме смех. – Аа-ха-ха-ха!

Похоже, бедолага, как и я, извращал все присущее человеческому существу. Увы, получалось у него не так здорово, как у меня. Неудивительно, что мне было удобно с ним. Добавьте к этому,

что Винс частенько вызывался сбегать за пончиками.

– Тебе нужна маскировка получше, – говорил он, кивая на мою зелено-розовую гавайскую рубаху с принтом девушек, танцующих хулу. – Или, по крайней мере, вкус получше.

– Это на распродаже, – сообщил я.

– Ха! – Винс вновь издал смешок. – Смотри, скоро Рита станет выбирать тебе одежду. – А потом, резко отбросив жутко наигранное веселье, произнес: – Слушай, по-моему, я отыскал идеального организатора банкетов.

– Он делает пончики с джемом? – задал я вопрос, искренне надеясь, что тема моего неминуемого бракосочетания целиком провалится в тартарары.

Я, увы, попросил Винса быть моим шафером, и он воспринимал это дело всерьез.

– Малый прямо чума, – сообщил Винс. – Он участвовал в церемонии вручения премий MTV, устраивал вечеринки и тусовки для звезд шоу-бизнеса.

– Звучит восхитительно дорого, – заметил я.

– Ну, мне он обязан, – сказал Винс. – Цену, думаю, мы сбить сумеем. Может, на уровне ста пятидесяти баксов с прибора.

– Вообще-то, Винс, мы надеемся позволить себе больше одного прибора.

– О нем даже писали в журнале «Саут-Бич», – произнес Винс слегка обиженным тоном. – Тебе следует хотя бы поговорить с ним.

– Если честно, – начал я, и это означало, что я собираюсь врать, – по-моему, Рите хочется чего-нибудь простенького. Типа шведского стола.

Тут Винс окончательно надулся и повторил:

– Ну хотя бы поговори с ним.

– Обсужу это с Ритой, – пообещал я, желая закончить со всеми предсвадебными приготовлениями.

И на всем пути до места преступления Винс о них ни разу не обмолвился, так что, может, и получилось.

На месте все оказалось для меня намного легче, чем ожидалось, и я вполне приободрился. Прежде всего, то был кампус Университета Майами, моей старой доброй альма-матер, и в соответствии со своей пожизненной попыткой казаться человеком я, попадая туда, старался всегда помнить о необходимости изобразить теплые чувства к этому месту. Во-вторых, свежей крови, пригодной для обработки, было очень мало, а это означало, что с делами я управлюсь в разумный срок. И кроме того, намекало на свободу от противной мокрой субстанции. Я, признаться, не люблю крови. Возможно, это покажется странным, но так оно и есть.

Впрочем, огромное удовольствие я находил в том, чтобы организовать место преступления, заставить его соответствовать приличной схеме, быть послушным. В данном случае, судя по тому, что я узнал по пути сюда, едва ли в том могли возникнуть сложности.

Так что я пребывал в своем обычном благостном расположении духа, когда легким шагом двигался к желтой полицейской ленте, окаймлявшей место преступления, и был уверен: наступит блаженный перерыв в суете рабочего дня…

И замер столбом, едва переступив одной ногой ленту.

На миг весь мир сделался ярко-желтым, появилось тошнотворное ощущение шаткой космической

невесомости. Не было видно ничего, кроме резкого света. Из тьмы заднего сиденья донесся тихий звук, ощущение подсознательной тошноты мешалось со слепой паникой от ножа мясника, скрежещущего по классной доске. Суетливое метание, нервный зуд, дикая уверенность, будто что-то шло не так, – и никакого намека на то, что или где это было.

Зрение вернулось, и я огляделся. Не увидел ничего неожиданного на месте преступления: небольшая толпа, собравшаяся у желтой ленты, несколько фигур в полицейской форме по периметру, кучка детективов в дешевых костюмах и мои коллеги-криминалисты, прочесывавшие кусты на четвереньках. Все совершенно нормально, если смотреть невооруженным взглядом. Вот я и обратился за ответом к своему непогрешимому, полностью затянутому в броню внутреннему оку.

«Что это?» – молча спросил я и, вновь закрыв глаза, стал ждать хоть какого-то ответа от Пассажира на это небывалое проявление дискомфорта. Я привык к замечаниям, исходившим от моего Темного Напарника, и довольно часто мой первичный осмотр места преступления перемежался коварным шепотком одобрения или удивления, но на сей раз… На сей раз прозвучало явное огорчение, и я не знал, как его следует понимать.

«Что?» – снова спросил я. Однако ответа не было, если не считать гнетущего шороха невидимых крыльев, так что, стряхнув это с себя, я пошагал к месту действия.

Два тела явно были сожжены где-то еще, поскольку поблизости не замечалось никакого мангала подходящих размеров для столь тщательной прожарки двух женских особей средней комплекции. Тела были брошены на берегу университетского озера, чуть в стороне от проложенной вокруг водоема дорожки, и их ранним утром обнаружила пара любителей бегать трусцой. На основании наличия малого количества крови для освидетельствования я пришел к выводу, что головы жертвам отрезали уже после сожжения.

Одна мелкая деталь задержала мое внимание. Тела были уложены аккуратно, чуть ли не благоговейно, со скрещенными на груди обгорелыми руками. А на место отсеченных голов аккуратно приставили керамические бычьи головы.

Как раз такого рода нежная заботливость всегда вызывала замечание Темного Пассажира: то удивленный шепоток, то легкое покашливание, а то и укол зависти. Только на сей раз, когда Декстер сказал самому себе: «Ага, бычья голова! И что мы об этом думаем?» – Пассажир ответил сразу же и напористо…

Никак!

Ни шепотка, ни вздоха!

Я раздраженно требовал ответа, но до меня долетело лишь озабоченное шебуршание, словно Пассажир зарывался в какое-то укрытие и надеялся незамеченным переждать там бурю.

Скорее от испуга, чем от чего-то еще я открыл глаза. Я не мог припомнить ни одного случая, когда Пассажир не мог бы высказаться на нашу любимую тему, и вот теперь он не только усмирен, но и прячется.

Я вновь оглянулся на два обгоревших тела с новым, неожиданно возникшим уважением. Не было у меня никаких зацепок. Что бы это могло значить? Но раз уж раньше такого не случалось, мне представлялось, что выяснить все – намерение благое.

Эйнджел Батиста-не-родственник ползал на четвереньках по дальней стороне дорожки, очень внимательно изучая нечто, чего я не видел, а потому, признаюсь, и в голову не брал.