Дела и речи
Шрифт:
Туман сгущался; пароход вышел из устья реки Саутгемптон и находился в открытом море, оставив Иглы примерно в пятнадцати милях за собой. Он двигался медленно. Было четыре часа утра.
Темнота была абсолютной; низкая пелена нависла над судном и окутывала его; с трудом можно было различить верхушки мачт.
Нет ничего более страшного, чем слепые корабли, идущие ночью.
Внезапно из пелены тумана вынырнула темная масса, подобная огромному призраку, пенящему волны, — гигантский утес, прорезавший ночной мрак. Это была «Мэри», большой винтовой пароход, шедший из Одессы в Гримсби с грузом в пятьсот тонн
Нет никакой возможности избежать столкновения: настолько мгновенно появляются эти корабли — призраки в тумане. Это встречи без предварительного сближения. Прежде чем ты различишь опасность, ты уже мертв.
«Мэри», шедшая на всех парах, врезалась в борт «Нормандии» и пробила его.
Поврежденная сама от удара, она остановилась.
На «Нормандии» было двадцать восемь человек экипажа, женщина-стюардесса и тридцать один пассажир, из которых двенадцать женщин.
Толчок был ужасен. В одну минуту все выскочили на палубу — мужчины, женщины, дети — и, полуодетые, бегали, кричали и плакали. Волна яростно била внутрь судна. Котел машины, залитый водой, задыхался.
На корабле не было водонепроницаемых переборок; спасательных кругов не хватало.
Капитан Харви, стоя на командирском мостике, крикнул:
— Молчать! Внимание! Шлюпки на воду! Сперва женщины, затем пассажиры-мужчины, потом экипаж. Надо спасти шестьдесят человек.
Всего было шестьдесят один, но о себе он забывал.
Спустили шлюпки. Все бросились к ним. От поспешности и давки шлюпки могли опрокинуться. Помощник капитана Оклфорд и три боцмана — Гудвин, Беннетт и Уэст — сдерживали толпу, обезумевшую от страха. Спать — и вдруг, сразу умереть — это ужасно.
Тем временем, покрывая все крики и шум, раздавался низкий голос капитана, и во тьме шел обмен короткими фразами:
— Механик Локс!
— Есть, капитан!
— Как котел?
— Залит.
— Огонь?
— Затушен.
— Машина?
— Заглохла.
Капитан позвал:
— Лейтенант Оклфорд!
Тот отозвался:
— Есть, капитан!
Капитан спросил:
— Сколько минут нам осталось?
— Двадцать.
— Этого достаточно, — сказал капитан. — Пусть каждый спускается на шлюпку в свой черед. Лейтенант Оклфорд, пистолеты при вас?
— Да, капитан.
— Пулю в лоб любому из мужчин, который попытается пройти раньше женщины.
Все замолчали. Никто не протестовал. Толпа чувствовала над собой власть этого человека огромной души.
«Мэри», со своей стороны, тоже спустила шлюпки на воду и пришла на помощь пострадавшим от катастрофы, вызванной ею.
Спасание проходило в полном порядке и почти без всякой борьбы. Как всегда, кое-кто проявил жалкий эгоизм; зато были и примеры героического самопожертвования.
Харви, стоя на капитанском мостике, бесстрастно и властно командовал, руководил, занимался всем и всеми, внося уверенное спокойствие в общую растерянность, и, казалось, отдавал приказания самой стихии; можно было подумать, что она ему повиновалась.
Внезапно он крикнул:
— Спасите Клемана!
Клеман был юнга, еще ребенок.
Корабль постепенно погружался в воду.
Шлюпки между «Нормандией» и «Мэри» сновали взад и вперед с предельной быстротой.
—
На двадцатой минуте пароход затонул.
Сначала зарылся в воду нос, потом корма.
Капитан Харви, будучи все время на мостике, не сдвинулся с места, не проронил ни слова и, как черная статуя, ушел в пучину. Сквозь зловещий туман было видно, как его поглотили волны.
Таков был конец капитана Харви.
Пусть же он примет прощальный привет изгнанника.
Ни один моряк Ламанша не мог с ним сравниться. Всю жизнь считая своим долгом быть человеком, он, умирая, воспользовался правом стать героем.
Ненавидит ли изгнанник того, кто его изгнал? Нет. Он ведет с ним борьбу, вот и все. Беспощадную? Да. Но всегда как с врагом общества, а не с личным врагом. Гнев порядочного человека никогда не выходит за пределы того, что строго необходимо. Изгнанник питает отвращение к тирану и не желает ничего знать о его личных качествах. Если же он и знает их, то критикует лишь в той мере, в какой этого требует долг.
При случае изгнанник даже воздает должное тому, кто его изгнал: если, например, последний является в известной степени писателем и написал достаточное количество произведений, изгнанник охотно признает его дарование. Кстати сказать, Наполеон III, несомненно, оказался бы неплохим академиком: в эпоху империи Академия, по-видимому из вежливости, понизила свой уровень до такой степени, что император мог стать ее членом; он был бы вправе считать себя равным своим коллегам по литературе, и его величие нисколько не умалило бы блеска остальных сорока академиков.
В ту пору, когда была объявлена кандидатура императора на вакантное кресло, один из наших знакомых академиков, желая воздать должное одновременно и исследователю, занимавшемуся историей Цезаря, и человеку, совершившему переворот 2 декабря, заранее заполнил свой избирательный бюллетень следующим образом: «Голосую за принятие г-на Луи Бонапарта в число академиков и в число каторжников».
Как видите, изгнанник готов пойти на все возможные уступки.
Он тверд лишь в вопросах принципиальных. Тут начинается его непреклонность. Тут он перестает быть тем, что на политическом жаргоне называется «практическим человеком». Отсюда его готовность перенести все: насилия, оскорбления, разорение, ссылку. Чего вы хотите? Устами его глаголет истина, которая в случае необходимости заявила бы о себе и помимо него.
Говорить от ее лица и ради нее — вот в чем его радость и гордость.
У правды два имени: философы называют ее идеалом, государственные деятели называют ее химерой.
Правы ли государственные мужи? Мы этого не думаем.
Если послушать их, все советы, которые способен дать изгнанник, «химеричны».
Допустим, говорят они, что за этими советами кроется истина; действительность против них.
Исследуем этот вопрос.
Изгнанник — это человек, верящий химерам. Пусть так. Это — ясновидящий слепец; ясновидящий, когда речь идет об абсолютном, слепец, когда речь идет об относительном. Он неплохой философ и скверный политик. Если бы его слушали, пришли бы к катастрофе. Его советы и благородны и пагубны в одно и то же время. Его принципы служат ему оправданием, но факты его опровергают.