Дела и ужасы Жени Осинкиной
Шрифт:
Обычно папа таких слов в своей речи не допускал — эта вольность речи говорила как раз о том, что дело за столом подвигается быстро. Это даже Женя поняла: одну пустую бутылку она уже унесла в кухню.
— …Начали, говорю я, базарить про свободу слова, про демократию и так далее, то конституционный суд Германии — в 1994 году, между прочим…
Гость внимал, подцепляя маленькой вилочкой дольки лимона.
— …Вынес вердикт: «…Отрицание Холокоста не подпадает под конституционное право свободы выражения мнения». И все!
Постановлялось этой
Что такое «неправдивые»? Это, как я понимаю, вроде того, что — «Нет, а я детей в школе буду учить, что Солнце вертится вокруг Земли!» Мы же с вами не можем ему этого разрешить, правда?
Гость энергично мотнул головой, соглашаясь.
— …И суд постановил: «В этом конкретном случае утверждение подобного содержания НЕ ПОДПАДАЕТ ПОД ДЕЙСТВИЕ ПРИНЦИПА СВОБОДЫ МНЕНИЙ». Так что, пожалуйста, высказывайте свое частное мнение — что нацисты евреев не убивали, а те сами залезли в газовые камеры, и задохнулись, и детей своих уморили, — высказывайте совершенно свободно, но только у себя дома! На кухне! Жене! Детям, если вам их не жалко! А скажете на улице — пожалуйте в тюрьму!
— Да в их тюрьму у нас многие бы не отказались, — благодушно заметил летчик. — Мне приятель рассказывал про тамошние тюрьмы…
— Да я вообще-то про наши!.. Я, честно говоря, про то, что нам давно пора такой закон принять. Что Гулаг — был, Сталин — преступник, а того, кто не на кухне своей, а публично утверждает обратное, — под суд! Я даже жестче бы стал действовать — кто дома при детях это утверждает, тем самым их растлевая, — тоже под суд!
Летчик посматривал на хозяина искоса, аккуратно отправляя в рот закусь. Ел, слушал и помалкивал. Женя еще подумала: «А Васька слушает да ест…»
Женин отец — крепкий сорокалетний мужчина, байдарочник, к алкоголю в общем почти равнодушный, но выпить при случае способный наравне с другими и при этом никогда не пьянеющий, поражен был, присмотревшись наутро к пустым бутылкам, количеством выпитого бывшим летчиком-испытателем.
И ни разу тот не сказал за столом лишнего — со своей, разумеется, точки зрения, — слова: ни про полет, ни про аппарат, ни про Холокост, ни про Гулаг. Ни про что другое. Ушел на своих двоих, нимало не шатаясь. И Женя, высунувшись из окна, видела, как твердыми ногами подошел летчик к ожидавшей его все это время (полдня!) машине неземного серебристо-голубоватого цвета, длиною метров пять-шесть. Открыл переднюю дверцу, сел рядом с невидимым водителем и уехал.
Он, конечно, тогда уже какое-то время назад перестал испытывать самолеты. Но железный организм, выдерживавший немало лет нечеловеческие нагрузки, по-видимому, еще не давал сбоев.
Папа нередко
— А дураки думают, что и они так пить могут! И мрут, как мухи, к сорока годам! Ведь это один из миллионов такой был отобран!
А Женя с того именно дня стала разузнавать, что же это такое — Холокост. (О Гулаге-то она представление имела.)
И постепенно узнала достаточно для того, чтобы слова Степки ложились не на пустое место.
Но вот про Валленберга она почему-то услышала в Эликманаре впервые.
Глава 27. Потьма. Про любовь
Сегодня Олег Сумароков решил вспоминать книги Александра Грина, которые читал в детстве.
Только не всем известные «Алые паруса», не трогательную Ассоль и всю эту прекрасную историю — как совсем юная девушка все ждала своего принца. И как вся деревня, считавшая ее дурочкой, поразилась, когда тот приплыл к ней и правда под алыми парусами, о которых она твердила.
Нет, Олег больше помнил другую книжку Грина — небольшого формата, но толстую: в ней было около 600 страниц. Бежевый, сильно выцветший переплет, а корешок — матерчатый. На нем в столбик по слогам разделенное название «Но-вел-лы». А на самом переплете крупно — «А. Грин». И намного мельче: «Фантастические новеллы». Внизу год издания — «1934». А когда откроешь — на первом чистом листе надпись чернилами — «Александру Сумарокову, почитателю А. С. Грина — с искренним уважением. Н. Грин. Ст. Крым. 10/XII 39».
Книжка была отца, которого Олег почти не запомнил. Мама очень ее берегла. Она объясняла Олегу, что эту книжку вдова писателя, Нина Николаевна Грин, подарила Олегову деду — как раз в тот год, когда родился Олегов отец. Семейная легенда гласила, что молодые родители взяли отпуск в декабре и потащили десятимесячного ребенка в Крым — чтобы уберечь от рахита в слишком длинную сибирскую зиму. Там и познакомились они с вдовой Грина. И она, тронутая тем, что молодой отец хорошо знает и любит Грина, подарила ему книжку со своей надписью.
Ровно через два года двадцатидвухлетний Александр Сумароков погиб под Вязьмой. Книжка осталась сыну. А потом — внуку Олегу.
Два рассказа особенно трогали его в детстве и с острой болью припомнились сейчас. Оба они были про любовь и кончались одними и теми же словами: «Они жили долго и умерли в один день».
Там дело было в том, что любовь в обеих историях возникала в необычных обстоятельствах. В одном случае человек влюбился в девушку, а она была к нему — как и ко всем другим, впрочем — вполне равнодушна. Он взял да и похитил ее — увез на лошади. Лошадь сломала ногу, его настигли. Два брата, отец и дядя девушки жестоко его избили. Потом по обычаю той неведомой страны, которую так красочно описывает Грин, его привязали к позорному столбу, скрутив руки — почему-то Олег очень хорошо запомнил эти жестокие подробности — на другой стороне столба. Он должен был простоять так, без пищи и воды, двадцать четыре часа и затем убираться подобру-поздорову куда угодно. И вот ночь. Он стоит, облизывает разбитые губы, переминается с ноги на ногу. Думает — как же он простоит всю ночь и еще целый день?