Дела семейные
Шрифт:
Йезад двинулся в глубь храма, с наслаждением ощущая мягкость старинного персидского ковра под ногами. Наверняка в храме было градусов на шесть прохладней, чем на улице.
Он остановился у входа в комнатку, где было темнее, чем в зале, через который он прошел. Йезаду вдруг захотелось снять и носки. Он стащил их с ног, запихал в карман и ступил в эту комнатку, примыкающую к святилищу, где за мраморным порогом, который не могут переступить миряне, горит огонь.
В детстве святилище притягивало к себе Йезада. Туда не всякий дастур мог войти — только тот, кто пребывал в состоянии ритуальной чистоты. Маленький Йезад
В десятке футов от священного порога Йезад уселся на ковер и потер ладони о его мягкую, чуть покалывающую поверхность, внутренне улыбнувшись ребенку внутри себя. Огонь был горкой раскаленных углей, почти бездымных, хотя помещение было густо пропитано запахом сандаловой древесины. Время от времени раздавался громкий треск, и к высокому куполу взлетала искра.
Как тихо, как покойно. И этот огонь, огонь, который непрерывно горит уже сто пятьдесят лет, когда впервые был зажжен… этот аташ-бехрам…тот же, в который глядели его родители, их родители и родители тех… Мысль об этом внушала покой, вселяла уверенность.
Шли минуты. Появилась старуха, на голове покрывало, туго завязанное узлом под подбородком. Положила на поднос сандаловую щепку, с трудом преклонила колени, поднялась и вышла. Йезад подумал, что и ему пора, Роксана будет беспокоиться. Но так не хотелось расставаться с этой безмятежностью. Но можно ведь всегда вернуться сюда. Завтра после работы. Уйти сразу после закрытия магазина, не тратить время на Капура или Виласа, а прямо прийти сюда…
Вошел другой дастур, собрал сандал с подноса и отправился в святилище, опустив налицо квадратный муслиновый плат, заслонивший его нос и рот — человеческое дыхание не должно осквернять священный огонь. Йезад тихонько усмехнулся: ему вспомнились старые шуточки насчет дастуров и бандитов в масках.
Дастур задержался у порога и посмотрел на Йезада. Йезаду сделалось неприятно — неужели дастур прочел его мысли? — но тот указал сначала на рубашку Йезада, а потом ткнул пальцем в сторону огня.
Йезад опустил глаза и увидел, что сандаловая щепка так и осталась в его нагрудном кармане, и священник просто хотел узнать, добавить ли ее к приношению.
— Спасибо, — прошептал Йезад, протягивая ему сандал.
Дастур вошел в святилище — совершить обряд смены геха.Закат, подумал Йезад, начало четвертого гехазороастрийского дня. Он наблюдал за дастуром, который очищал святилище, пьедестал, афарган — ритуальные приготовления перед приношением огню.
Как успокаивает сам вид этих приготовлений, думал Йезад, как покой этого мига наполняет комнату! Откуда берется это ощущение исчезнувшего времени? Какой безмятежностью веет от фигуры в белом, неспешно совершающей обряд с помощью различных
Теперь дастур готов служить огню. Он умело ворошит раскаленные угли, языки пламени лижут его щипцы и разгораются под тихое пение молитв, обнимая сандаловые щепки, которые он собрал с подноса.
И ту, за которую Йезад заплатил пять рупий, вместе с прочими положенную в огонь такими же, как у него, руками. Какая часть огня, какой язык огня питается сейчас его подношением? Да можно ли делить огонь? Да важно ли это?
Дастур приближался к завершению обряда. Он подошел к колоколу, подвешенному в углу святилища, и ударил в него. Первый удар — чистый, громкий и внезапный звук — ударил Йезада в сердце. И рассыпались блестящие цепочки перезвона, заполняя святилище и купол, сумрачную комнатку и зал, всему храму возвещая вступление в новый гех.То был звон жизни, думалось Йезаду, звон надежды, — и его сердце запело вместе с колокольными перезвонами.
Потом все стихло. Дастур с последним поклоном огню собрал пепел в черпак и подал Йезаду. Тот взял щепотку для лба и горла. Дастур приложил руку ко лбу и исчез.
Йезад снова приблизился к святилищу. Огонь горел ярко и сильно, радостно вздымая языки, святилище превратилось в танец света и тени. Йезад помедлил, ощущая неуместность своего поведения, — отчего не склониться перед зрелищем, исполненным такого благородства и прекрасной простоты? Если сейчас он не склонится перед этим, то перед чем ему вообще склоняться?
Он стал на колени, коснулся лбом мраморного порога — и долго не отрывал его.
В большом зале он задержался, чтобы надеть носки, потом вышел на веранду, нашел свою обувь.
Уже стемнело, когда он вышел из храма огня. Тихо прошагал по двору, неся в себе бесценный покой, вернул молитвенную шапочку улыбающемуся мальчику в сандаловой лавке и отправился домой.
* * *
Ложась в постель, Роксана принюхалась и сказала, что от него пахнет сандалом.
— В храме был сегодня, — ответил Йезад.
— Что так вдруг? — осторожно спросила Роксана, радуясь, что в комнате темно и муж не видит счастливого выражения на ее лице.
— У меня был тяжелый день, и я нуждался в покое. Тут и вспомнил твои советы.
— И как?
— Получил покой.
Он поправил подушку и добавил:
— Чего бы я только ни отдал, чтобы так спокойно было хоть в одном уголке нашего дома…
Она улыбнулась в темноте и отважилась задать вопрос:
— Ты там… молился?
— Конечно нет.
Роксана не поверила.
ЭПИФАНИЯ ЗАМЕДЛЕННОГО действия, которой так ждал Йезад, не состоялась. Он каждый день всматривался в Капура, выискивая знаки того, что план работает на манер капсулы замедленного действия, постепенно пробирающейся по пищеварительному тракту его ума.
И каждый день приносил разочарование: босс входил, обозревал своих оленей и удалялся в офис. Выглядел грустноватым и больше не приглашал Йезада в офис после закрытия магазина.
Потом однажды утром, примерно за неделю до Рождества, Капур явился намного позднее обычного — чуть ли не в полдень. Йезад поинтересовался, что его задержало.