Делай со мной что захочешь
Шрифт:
— Восемнадцатый век, немецкий шкаф, — сказал Марвин. Он прочел это на пожелтевшем ярлыке, прикрепленном к одному из ящиков. — Красивый, Элина, правда?
Элина сочла, что да, красивый. Лицо ее, словно лицо призрака, расплывалось в зеркале. Длинные волосы были уложены тяжелыми косами вокруг головы, так что она сама казалась женщиной из восемнадцатого века, которая застенчиво смотрела на них оттуда, пленница этого строгого и в то же время причудливого шкафа. Рядом со своим лицом Элина видела лицо мужа — оно не расплывалось, а было массивное, тяжелое, голова крепко держалась на плечах.
— Да, он очень красивый, — сказала она. Пальцы, которыми она провела по шкафу, были в пыли.
…Маленький поезд — больше игрушечного детского, но слишком маленький, чтобы быть настоящим: в него не заберется и ребенок, однако же — прелестный локомотив, несколько товарных вагонов, несколько пассажирских, даже спальный вагон, даже служебный. Марвин нагнулся и заглянул в окна.
— Маленькие столики накрыты для ужина, — рассмеялся он. — За ними сидят маленькие люди… белые скатерти и бутылки шампанского… Эта странная штуковина стоит пять тысяч долларов. Во всяком случае, столько она потянула на аукционе — пять тысяч долларов. Тебе нравится?
Элина улыбалась, не зная, что сказать.
— Этот поезд прибыл из имения Кроксли, через всю страну — из Нью-Джерси, — сказал Марвин. — Я не собирался его покупать, но в конце-то концов… Он прибыл вместе с тремя фургонами отличных вещей.
…Портрет женщины в натуральную величину, с низким лбом, редкой, колечками, челкой и неестественно розовой кожей; узкий кружевной лиф, плечи слегка подложены, длинные рукава из темного бархата доходят до середины маленьких розовых ладошек. Платье, как и у Элины, закрывает ее всю — и грудь, и плечи, и руки. Целомудренна, но безвкусна; и сама она, и тяжелая золоченая рама, в которую вделан портрет, покрыты толстым слоем пыли.
— Точно американская мать семейства, вырядившаяся под владелицу английской загородной усадьбы, — заметил Марвин. Он нагнулся, чтобы прочесть надпись на ярлыке. — Да. Так оно и есть. Жена Кэрила Свифта — того самого Свифта, у которого на яхте произошел несчастный случай… Да, я помню его, хотя процесс кончился очень быстро. Не понимаю, зачем он дал мне этот идиотский портрет — для меня он, конечно же, никакой ценности не представляет… Портреты вообще не представляют ценности.
— У нее такой несчастный вид, — сказала Элина.
— Нет, она не выглядит несчастной — ты это присочинила, — отрезал Марвин. И, как бы желая смягчить впечатление от своих слов, обнял Элину за плечи и снова принялся изучать женщину на портрете. — Я тут вижу самодовольную, невежественную, полуграмотную, не слишком привлекательную жену миллионера, каких тысячи. По цвету ее кожи можно понять, с каким презрением относился к ней художник: ни один мастер в здравом уме не написал бы кожу таким цветом. Если, конечно, не забавы ради.
— А что там произошло? — нехотя спросила Элина.
— Люди пропали без вести. Днище у яхты проломилось.
— Муж ее был виноват в этом?
— Мы выиграли. Но им пришлось все на меня переписать.
…Обеденный стол, расставленный во всю свою длину, заваленный нечищенными серебряными приборами, кубками, различными блюдами, вазами для фруктов, подсвечниками, коробками для спичек, сигаретницами из дорогого резного дерева; тут же стоял выложенный бархатом ларец, полный драгоценностей, тут же лежали небрежно сложенные портьеры и гобелены из шерсти и шелка с изображениями цветов, птиц и причудливых животных, даже несколько запыленных бутылок вина торчали среди груды позолоченных дверных ручек, палок для занавесей и дверных петель. Марвин вытащил из этого ералаша ожерелье и приложил к шее Элины — оно оказалось золотым и было довольно тяжелое.
— Выглядит идеально, — удовлетворенно заметил Марвин. Он стал рыться в барахле и нашарил нитку жемчуга, но, когда попытался ее вытянуть, нитка лопнула, и жемчужины раскатились. Он буркнул что-то, глядя на то, как жемчужины скачут вокруг его ног и исчезают в пыли — это было досадно и смешно. Затем он нашел другую нитку жемчуга. Он подошел к Элине, чтобы надеть нитку ей на шею, — она покорно наклонила голову.
— Идеально, — сказал Марвин.
Он смотрел на нее. Вблизи он не выглядел красивым. Но лицо выражало силу, оно словно состояло из одних мускулов, упругих, гладких мускулов. Кожа у него казалась как бы многослойной, разной толщины. Он был крепкий, крупный, плотный; а у самой Элины на лице кожа такая тонкая — кажется, дотронься кончиком карандаша, и она прорвется. Марвин удовлетворенно улыбался, оглядывая жену, обнажив в улыбке свои крупные, чуть кривые, желтоватые зубы. Он смотрел на Элину, но словно бы и не видел ее.
— Все эти вещи десятки лет ждали тебя, — сказал он. — Собственно, даже столетия. Красивые вещи, вроде этих, лишь временно находятся во владении людей уродливых, обыкновенных — на самом деле они предназначены для таких, как ты, чтобы кто-то вроде меня мог преподнести их тебе. — Он набросил ей на шею еще одно ожерелье — длинную легкую золотую цепь, унизанную какими-то каменьями. Элина чувствовала на себе его теплое, сытое дыхание — ей казалось, что она чувствовала его всю жизнь. А они были женаты около года. Но этот год растягивался, он, казалось, все дальше и дальше уходил в прошлое, заслоняя собой все прошлое Элины, скрадывая его, делая упорядоченным, безопасным.
— Спасибо, это очень красиво, — сказала Элина.
— Я хочу дать тебе все, — сказал Марвин.
На шее у него сбоку была складка, в которую набралась грязь. Подбородок и щеки утром были выбриты, как всегда, но неровно, и кое-где уже снова начала пробиваться щетина, так что, казалось, под неровной поверхностью этого лица скрывалось другое лицо, таинственное и хитрое. Тяжелые веки Марвина все время находились в движении, взгляд его устремлялся на что-то и тут же передвигался, фокус менялся, так что очевидно было, как работает механизм его мысли, как он думает. Элина видела, как он думает. По ночам он иной раз прижимался к Элине, сонно, бессознательно, нашаривал ее рукой и находил. А Элина, не в силах заснуть, смотрела на его лицо, таинственное, темное, непроницаемое, лицо мужчины и, однако же, лицо ее мужа, ее мужа.Она любила его. Она обнимала его и чувствовала, как безостановочно, быстро двигаются его глаза — даже во сне! Он все время смотрит, все время думает. Глаза его все время устремлены на что-то, хоть он и спит… Это испугало бы Элину, если бы он не был ее мужем, а раз так, значит он не враг ей, он ей не опасен. Он оберегает ее. Его сила в тех словах, которые роятся у него в голове, в безостановочной работе его мозга. Элина была благодарна судьбе, что лежит рядом с ним, что она — его жена, держит его в объятиях, а он спит своим беспокойным сном; и если его голова полна слов, то голова Элины пуста.
Его мозг работал — и глубокий благостный безмолвный покой затоплял мозг Элины, словно чернила.
— Над чем ты так задумалась? О чем ты думаешь? — спросил Марвин.
— …я думаю о том, сколько здесь красивых вещей… вещей, утраченных для мира…
— Они вовсе не утрачены, — поправил ее Марвин. — Они принадлежат нам.
— Но мы даже не знаем, что они собой представляют…
— Но они же наши, они принадлежат нам.
Он нашел на фаянсовом блюде кольцо и надел его на палец Элине, но оно оказалось слишком большим. Он рассмеялся и надел его себе на палец — это был мужской перстень, вырезанный, судя по всему, из клыка какого-то зверя.