Делай со мной что захочешь
Шрифт:
Он уперся взглядом в лицо Хоу.
Он услышал, как Хоу спросил его: может он описать поведение отца вечером семнадцатого января тысяча девятьсот пятьдесят третьего года?
Джек помедлил, пытаясь вспомнить. Он знал, что надо говорить, точно знал, как начать, но сердце у него так сильно колотилось, что это отвлекало его…
Он… Я… Мой отец…
«Говори яснее», — поучал его Хоу. Он улыбнулся.
Джек втянул в себя воздух и задумался. Затем заговорил. Голос его на этот раз звучал увереннее, он уже не прерывался. Джек крепко сжал руками подлокотники кресла, и голос его сразу словно бы окреп, утверждая себя в зале.
…семнадцатого января тысяча девятьсот пятьдесят третьего года?…
Он рассказал, как отец пришел домой очень возбужденный, как выпил, как ударил мать… как потом расколошматил все на кухне и в гостиной… как…
Джек отвел взгляд. Покосился на присяжных. Сначала робко, потом, видя, что они сочувствуют ему, — уже увереннее; он рассказал, как рыдал отец, как просил у матери прощенья… а потом вышел из дома и…
— Он нас всех так застращал, — сказал Джек. Теперь он заговорил вполне ясно. — С каждым днем он становился все хуже, это было ужасно. Мать не хотела вызывать доктора до того вечера. Мы с сестрой все просили ее, а она… она боялась… до того вечера, а тоща сказала — да, да, придется вызвать специалиста… завтра утром… Она сказала, да, завтра утром она разрешит мне позвонить какому-нибудь доктору. Но тогда было уже поздно.
— Что же, по-твоему, Джек, довело твоего отца до такого отчаяния?
— То, что мистер Стелин оскорбил его… и смерть Ронни. И… и то и другое так переплелось у него в мозгу — эти две вещи, — Джек говорил медленно, взволнованно, — то, что он считал, будто мистер Стелин оскорбляет Ронни… что он смеется над Ронни…
— А мистер Стелин понимал, что он таким образом выводит из душевного равновесия твоего отца?
— Не знаю. По-моему… по-моему, он хотел сделать так, чтобы отец возненавидел его. Помню, я думал… что… что он это делает нарочно, а иначе… иначе зачем бы он так делал? Ведь он же видел, как это было ужасно для отца…
Теперь Джек почувствовал себя уверенно, вполне уверенно. Все это правда. Самая настоящая правда, хотя раньше он никогда в такие выражения ее не облекал. Он заранее продумал некоторые слова, ответы на вопросы, которые мог задать Хоу, но сейчас он отвечал иначе и, однако же, правильно. А Хоу осторожно вел его дальше и дальше: снова о брате — его история, снова все те же факты, даты, дата смерти, снова похороны, а потом месяцы, в течение которых его отец все опускался, — все это уже слышали, но еще не из уст Джека, не с его точки зрения. И Джек чувствовал, как внимательно все слушают, потому что это говорит он,потому что человек, сидящий в этом кресле, говорит теперь так ясно, так правдиво, что все самые запутанные, противоречивые, озадачивающие вопросы получают ответ. История-то была ведь несложная, она была очень простая. Стоит только понять характер основного действующего лица, понять, почему это произошло так, а не иначе, — и все становится очень просто.
Хоу три часа допрашивал его.
Во время перекрестного допроса Джек вежливо смотрел на прокурора и отвечал: «Нет, сэр… да, сэр…» Очень почтительно, как и подобает пятнадцатилетнему мальчику. И, однако же, по-взрослому. Несмотря на усталость, он почувствовал, как в нем нарастает возбуждение, ибо он физически ощущал антагонизм этого человека — точно перед ним была стена. Да, ему нравятся стены, ему нравится кидаться на прочные, крепкие стены! И он уважал этого человека, этого Фромма. Немного боялся его, не зная, какой вопрос тот может задать, но уважал и даже почему-то хотел, чтобы допрос не кончался. «А теперь спроси меня насчет мести, — думал Джек, — насчет мести!..»
Он приготовил несколько ответов на этот вопрос.
И тут наступило чудо.
— Тебе, конечно, никогда и в голову не приходило, что твой отец просто хотел отомстить? — спросил Фромм.
До чего же прямо и здорово был задан этот вопрос!
Джек сказал: — Да, но… но тогда он все сделал бы тайком. Он ведь не раз встречался один на один со Стелином и мог в любую из этих встреч убить его… или ночью, через окно, ночью… Но ведь он этого не сделал. Он пошел в дом к мистеру Стелину — наверное, хотел еще раз поговорить с ним, пошел утром… когда там были другие люди… когда там были свидетели… и… и… и значит, никакая это была не месть.
Прокурор пристально смотрел на Джека. Но на лице его не отражалось ни удивления, ни озабоченности. Он сказал лишь как бы между прочим: — Хорошо.
И это все?
Есть еще вопросы?
— Да, еще один вопрос: ты никогда не думал, что твой отец, возможно, преувеличивал свое горе?
— Что? А зачем ему это надо было?
— Отвечай на вопрос.
— Нет, не преувеличивал.
— Ты никогда не думал, что он, возможно, преувеличивал свое психическое расстройство?
— А зачем ему это надо было?.. Нет, нет, — сказал, встревожившись, Джек. — Конечно, нет.
Нет, конечно, нет.
Больше нет вопросов.
Значит, ты солгал?
Значит, это в тот день ты влюбился в свой голос?
Затем — заключительные заседания суда. В течение семи часов Хоу подводил итоги. Снова и снова уже известные факты: трагедия умственно отсталого мальчика Рональда, десять лет страданий, неожиданная смерть, неохраняемый строительный участок, похороны, решение суда, что Стелина и его партнеров нельзя обвинить в небрежности… И снова фотографии, выставленные на мольберте, это искаженное лицо. До чего же знакомой стала теперь эта история, до чего неизбежно все сходилось к тому утру в январе… Ты чувствовал, как нить разматывается в этом направлении, ты невольно следовал за ней. Ты чувствовал, как «Джозеф Моррисси» — независимо от его воли — продвигается к тому утру, к той дате, которую невозможно изменить.
Никому не уйти от этого 18 января 1953 года.
— …итак, мы считаем, что Нил Стелин своими неоднократными проявлениями безразличия к личной трагедии Джозефа Моррисси, своим неверным представлением, будто деньги могут компенсировать смерть ребенка, и своим отказом по-доброму, по-человечески относиться к мистеру Моррисси довел ответчика до такого состояния, что тот полностью потерял над собой контроль и перестал быть нормальным человеком… И мы считаем, что мистер Стелин словно преднамеренно, словно бросая вызов, сам навлек на себя в то утро свою смерть.
«Значит, вот как оно было», — подумал Джек.
И каким же контрастом после этих долгих напряженных часов, когда хрипло, взволнованно звучал голос Хоу, явилась заключительная речь прокурора. Он говорил резко, безапелляционно. Он не поверил ни слову из того образа «Джозефа Моррисси», который нарисовала защита, и лишь повторял свои старые, надоевшие, злобные обвинения. Джеку не хотелось его слушать — он бесконечно устал, и ему было так страшно. Никому не надо это слушать, никто не должен слушать.А потом — заключение судьи, занявшее всего час: он говорил быстро, скороговоркой, словно только что вошел в зал, все это было ему безразлично и он спешил уйти.