Деление клетки
Шрифт:
обещания
Неподвижно светится щель конечной станции. Вокруг выхода, против часовой стрелки, ходят трое и громко думают, что бы выпить. У блестящих машин — красной и белой — стоят извозчики, засунув руки в карманы курток. Пассажиры предпочитают трамваи. Трое ходят вокруг выхода по часовой стрелке, громко думают, где бы купить. У бордюра извозчик находит алюминиевую банку, сминает её ногами и пасует второму. Банка приземляется в стороне. Второй извозчик неспешно подходит, отдаёт пас назад. Первый подпрыгивает, подгибая сжимающие банку ноги и отворачивая от неё удалое лицо. Она взлетает высоко позади, стучит в светящийся мокрый асфальт. Второй пробует
Игра продолжается, и только ноги извозчиков смотрят на банку, всё остальное тело гордится ногами, а гордые головы прячутся в гордых плечах. Выбираются из-под земли пассажиры, предпочитают трамвай. Ловкий извозчик садится в свой белый автомобиль и греется, не закрывая двери. Банка лежит на жёлто-коричневом асфальте. Его неровности, рябые от жевательных резинок, лоснятся от фонарей. Извозчик сидит и смотрит вниз, но ничего не видит. Поднимаются на землю пассажиры. «До Наримановской не довезёте?» — спрашивает светловолосая свежеволосая девушка с цветами и подругой. Извозчик не соглашается, пространство пустеет. У аптеки кружит высокий щенок с доверчивыми бровями и слабыми длинными ушами. Он реагирует на тени, на звуки, на запахи, но вокруг ничего съедобного и удобного ничего. Щенок сворачивается у стены, чтобы согреть себя самому. Мышцы сокращаются, тело вздрагивает и дышит. Щенок приподнимает голову. Мир состоит из обещаний, он обещает пищу, удовольствия, сопричастность. Из метро больше никто не выходит. Извозчик закрывает дверь. Щенок укладывает голову поудобнее, закрывает глаза. Шерстяное тело вздрагивает, дышит и существует. Может быть, ему повезёт, его семя созреет и перебросит щенка через время, продолжит его. Больше ему и не надо.
август
Шофёр, спелый кудреватый мужнина, оплатил квитанцию по указанию начальства и перешёл к окошку оформления кредитов, сел.
— Скажите, а сколько можно кредит получить? Сто тысяч можно? — послушал. — Тридцать пять это мало. А что нужно? Мне тысяч сто-сто пятьдесят. Так. Я из Курска, но работаю в Москве. Регистрация есть. Могу на сколько хочешь сделать, на год, на полгода, — послушал. — Пока на полгода. Три месяца в Москве. А сколько надо? — послушал. — Минимум шесть. А если на тётку? Она в Москве живёт. Так. А какие, значит, документы нужны? Мне тысяч на двести, — послушал. — А если у меня в Курске дом большой, двухэтажный. А, то есть в Курске в Сбербанке можно, в этом всё дело. Так, а проценты какие? От срока и от вида? Ну, допустим, на три года. Восемнадцать. Три это сколько? Тридцать шесть? — послушал. — А, и сумма сокращается. Ясно. А посчитайте мне, девушка. Тысяч на двести пятьдесят. Понял. Спасибо.
На следующий день у окошка, где проводятся операции по вкладам, сидела старушка. Она трогала выложенные перед собой паспорт и пенсионное удостоверение — сначала паспорт, а потом удостоверение, потом паспорт, потом удостоверение. Она чуть касалась их настороженно дрожащими пальцами, и документы иногда двигались, предлагая себя, по гладкой поверхности. Отделившись, её руки спустились в сумку, лежавшую на коленях. Она искала ими внутри, как будто сейчас вынет что-то важное, но вдруг оказалось так, что ничего не вынула, зато смотрела на молодого кассира.
— Мне сберкнижка нужна, — сказала та.
— Сберкнижка? — сказала старушка, а после улыбнулась. Она снова зарылась в сумку, едва доставая и снова убирая ещё одно, серое удостоверение; дотронулась до карманов кофты. — Пойду дома поищу, — сказала, но не встала, а сидела, продолжая трогать разные места сумки. Двинула к себе пенсионное удостоверение, пошевелилась, двинула паспорт, убрала, продолжая искать; наконец встала, упаковав сумку.
«Жаль, — подумал я, — что одни и те же глаголы не различают длительности обозначаемых ими движений: все её движения были медленными в высшей степени». «Каждый человек живёт в своём собственном времени», — подумал я потом.
вечерний осмотр магазинов
Магазин «Три O» у станции метро «Улица Подбельского» работает теперь круглосуточно. Охранник в торговом зале консультирует поздние пары, помогает с выбором вина, рекомендует кагор. Кассир замечает, что время продажи вышло; охранник разрешает процедуру покупки. Рослый мужчина лет сорока приобретает упакованную в стакан порцию водки и шоколад «Алёнка»; завязывается разговор с кассиром: пить не надо. «После работы, с пяти утра за рулём, немножко можно», — говорит он. Он отходит к упаковочному столику, плавно употребляет, бросает опустевшее стекло в урну, медленно раскрывает шоколад.
В магазине «Копейка» проживают двадцать минут до закрытия. Небольшая молодая уборщица моет шваброй пол. Её обсуждают сидящая на кассе круглая и крупная южная женщина и рыжеватый спокойный охранник. «Она плохо по-русски говорит», — говорит женщина. «Да она вообще по-русски, мне кажется, не говорит», — говорит охранник. «Я ей говорю — учись, говори, не стесняйся», — говорит женщина. К кассе подходят с покупками молодой человек и девушка. «Что-то поздновато, — здоровается с молодым человеком охранник. — А где собачка?»
убийство крысы
Чёрная и как будто мокрая крыса стояла на месте, потому что была больной или старой. Дежурная по станции ахнула и перебежала в подсобное помещение, оставив открытой дверь. Крыса стояла, ожидая её. Дежурная по станции выбежала со снеговой алюминиевой лопатой. Она нанесла удар по крысе и каменному полу. Крыса переместилась к автоматам по продаже прессы и встала там. Дежурная по станции нацелилась между головой и спиной, она ударила по крысе ещё раз.
Мужчина сидел у дверей, прижимая левой рукой лежавшие на сиденье покупки — игрушки, обруч. Пальцами правой руки он выводил текстовое сообщение на светящемся синем экране. Вор выхватил телефон, выбежал из вагона и бросился по станции. Пассажиры растерялись.
Мёртвый лежал на спине у эскалатора в переходе между станциями. Штанины брюк были задраны, и видны были ноги над высокими носками. Носки ботинок указывали в разные стороны, подле них стояла чёрная сумка, наполненная вещами мужчины. Его лицо было закрыто его верхней одеждой. На полу лежала левая рука, сжатая несильно, словно он положил её отдохнуть. Над мёртвым стояли пять милиционеров. Они переговаривались и принимали решения.
вербное воскресенье
Сколько живых на кладбище! Сколько людей пришло и приходит! Несут цветы, стоят в очереди у пункта выдачи инвентаря, толпятся у магазина ритуальных принадлежностей, прицениваются к набору для ухода за памятниками, набирают воду и моют руки под кранами, насыпают песок, ухаживают за могилами. Прохаживаются милиционеры-мужчины и милиционеры-женщины в тёплых ушанках, осматривают тёплый апрельский день. Напротив вороха гражданских, особенных и разных, как частная жизнь, захоронений дисциплинированно молчит построение воинских, с одинаковыми, как военная форма, памятниками, с одинаковыми, как белые звёзды, белыми звёздами. Подкашиваются ноги, когда видишь эти шеренги, вакуум замещает внутренности, когда идёшь вдоль этих рядов. Высокий старик в кепке подходит к арке с колоколом, дёргает за длинную спокойную цепочку, долго гудит небольшой колокол, старик идёт дальше. Среди женщин тянется от женщины к женщине голая собачка, барахтает лапами и головой, распространяет тонкий язык. «Цирк устроили на погосте, — движется, говорит сутулая старуха. — Вот твари. Обезьяны». И плюет на землю, и раздаются ещё три колокольных удара.