Деление клетки
Шрифт:
начало октября
На столе кассира, а кассира всё нет и нет, лежит памятка, почти стихотворная: «Внимание! Билетные кассиры, будьте внимательными, заполняйте правильно ПД», — а под этим список аббревиатур: справка об освобождении, свидетельство о возвращении на родину. Паломницы у кассы вежливо разговаривают об ангелах. В магазине, в тусклом, потому что закрытом, водочном отделе продавщица играет в карты с молодым человеком, с длинными, длинноватыми волосами, с не до конца как будто отмытым лицом. Она отвлекается, чтобы обслужить покупателей, кладёт веер рубашками вверх, и молодой человек кладёт тоже, прислоняется к подоконнику, тянет из прозрачного пластикового стакана желтоватый напиток. Козыри крести, прижата половиной колоды семёрка. «На поезд, штоль?» — спрашивает в темноте мужчина, обвешанный сумками. «Ну», — отвечаю я. «На Москву, штоль?» — спрашивает мужчина. «Ну», — отвечаю я и смотрю на липу. Она большая, растёт у магазина, прямо под Кассиопеей. Липа вся в жёлтых листьях, но уже сквозь них просвечивает прозрачное небо, ствол её чёрен, листок легко отстаёт. Под липой играют собаки, светлая и тёмная. Тёмная опрокидывает светлую на сухую траву, теребит ей горло. Друг от друга отскакивают, друг к другу приникают, бегают, возятся. Шелестят о траву шерстью, и больше ни звука, вот только тёмная фыркнула
о. м.
В двадцать восемь лет у O. М. родилась дочь, и обнаружился рак почек. Его не приняли ни в одну больницу, он приехал в свой родной небольшой город проживать последний месяц. К нему приходили друзья, чтобы повидать его, но он никого не хотел видеть и попросил мать не пускать приходивших. «Увидят меня в гробу», — сказал он, и они увидели его в гробу.
учебник
Блондинка входит в вагон и выходит, зовёт обратно подругу: «Он до Сокольников», и они продолжают с улыбками свой разговор, который не скучен им, как бывает обычно после прощания мнимого, подруга ниже ростом, в платке и очках, а у блондинки короткая стрижка и крашеные, конечно, чистые, с завитками, волосы — и тонкие длинные пальцы, и эти молодые женщины говорят так открыто, протяжно, «есть такие люди, — думаю я, — которые знают, что делать, улыбаются всей своей жизни», а поезд приходит, блондинка заходит, занимает свободное место, листает, наморщив усталый лоб, книгу «Живи легко», это учебник её, всем трудно.
конец десятилетия
Пятеро солдат, отслуживших год, возвращаются в свои Казань, Альметьевск, Зеленодольск. Они разместили на сумрачном боковом столе колбаски паштета, наливают водку, вскрикивают: «Осбро!», добавляя номер роты и батальона, подпевают сиротским солдатским песням. На их камуфляже подрагивают почётные знаки, а один одет в китель с белой окантовкой на карманах. Из конца вагона к ним приходит земляк в куртке и кепке, демобилизовавшийся из Калининграда, спрашивает, кто из Альметьевска. «А кто с Альметьевска?» — подхватывают сидящие. «Да вон он, там», — кивает пришедший. «Сюда веди, ёпту, — говорят ему. — Почему не пьёте, ёпту? Почему не в форме? Сколько дней уже в пути?» В телефоне садится батарейка, песни кончаются. На полке рядом мужчина читает газету, говорит, чтобы поспокойнее, потому что милиция. К мужчине приходит сосед, просит газету, лежащую на столе: астрология, НЛО. «Конечно, — отвечает мужчина. — Холод такой. Будете? Согреться». «Да у меня есть», — благодарит сосед. Они наливают себе, один из бутылки в пластиковый стаканчик, второй из фляжки в металлический. «Владимир», — говорит Владимир. «Игорь, — говорит Игорь. — С праздником!» Мать с полугодовалым мальчиком возмущается тем, что солдаты матерятся. «Служба в России такая, — объясняют, извиняясь, солдаты. — Вот и разговариваем матом». Сидящий спиной по ходу поезда солдат суетливо прячет бутылку, и вторую тоже, в сумку в углу сиденья. Приближаются милиционеры. «Что ты там прячешь?» — спрашивает идущий по проходу первым. Солдат мотает головой. «Доставай, — приказывает милиционер, не вынимая рук из карманов бушлата. — Что, за дурака меня принимаешь?» Солдат показывает бутылку. «Одна?» — спрашивает милиционер. Солдаты громко кивают. «Одна жалоба от граждан — ссажу с поезда, — предупреждает милиционер. — До дома не доедете». «Нам уже сказали, да нам уже сказали, нам уже сказали, тихо будем», — обещают солдаты. Проводницы разносят бельё, одна идёт впереди и раздаёт, вторая тащит по полу полотняный мешок. «Мы понимаем, у вас праздник, но пассажирам не мешайте, пассажиры спать хотят», — говорят они. «Одна жалоба от граждан, и всё, мы понимаем, — отвечают солдаты. — Мы счас провожали на карагандинский поезд, так им вообще с самого начала запретили пить!» «Ну мы не запрещаем, но потише», — говорит вторая проводница, глядя на выданные ею стаканы. «Им вообще запретили!» — «Долго не сидите. Бельё возьмите». — «Да нам не надо! Да мы и так. Лучше себе возьмите». — «Нам его всё равно списывать, дети. Как использованное», — говорит та, что тащит мешок. Разговор продолжается. «Осбро. Сейчас такой части уже нет. Расформирована. Мы последние». — «Мы год за КПП не выходили. Сидели в четырёх стенах, ёпту. До нас дембеля в город ходили, телефоны пиздить, нас летёхи не пускали. Вообще без увольнительной, год, ёпту. Местные ещё ходили в город, сами, а те, кто с России, сидели в четырёх стенах. И по телефону нельзя, а заряжали знаешь как? От люстры, ёпту». — «А у нас от утюга. Так как будто гладишь, а на самом деле батарейку заряжаешь, ёпту, в телефоне. А десять дней назад перевели в Зюзино. Это вообще в лесу, ну, чисто десять дней досидеть. Поешь и лежишь, целыми днями. Мы уже сами в рабочку стали записываться, чтобы хоть время шло. А часть, куда нас посылали, — вообще тридцать человек, прикинь, часть? Вся часть — тридцать человек. Телевизор в комнате стоит. По телефону летёхи разрешают говорить. Ну, скажешь там, маме хочу позвонить». В середине ночи, в середине Владимирской области, они спят, откинувшись на стенки или забравшись на верхнюю полку, и только один стоит у купе проводников, караулит синие банки пива, доверяется, как матери, проводнице.
апокалипсис
«Двенадцатый год мы проскочим, говорят астрономы. Я тоже думаю, что проскочим», — спокойно утверждает стоящая лицом ко мне и лицом к другой женщине женщина в плаще: под шерстяной шапкой дешёвые большие очки, за ними мягкие толстые морщины. Ступени движутся вниз, всё под контролем.
с новым годом
Навстречу идёт буролицый мужчина без шапки, передаёт по телефону: «Сказать ему, пусть прилетает, всё хорошо; и прямо в Домодедово ебало ему разбить». В универсаме «Александр и партнёры» очередь начинается от самого хлебного отдела, протискивается между стеллажей с конфетами и холодильниками со сметаной, разделяется на четыре тяжёлых потока. Люди несут к кассам жертвенные колбасы и салаты, рыбу и мясо, молоко и молочные продукты, овощи, фрукты и кондитерские изделия; но вот пара попроще: на дне их корзины батон и две бутылки водки. «Неужели конца-края не видно?» — вопрошает усталая кассир Диана Какая-то с колпаком на голове. Из рукавов её красного халата вынуты расклешённые рукава праздничной переливающейся блузки. А на следующее утро
улица хромова
Поздно вечером место становится странно: на этой остановке никто не садится, автобусы и трамваи напрасно открывают двери, здесь безлюдно. На остановке висит афиша: «Пассажирка». Фильм Станислава Говорухина». Её можно перечитать несколько раз, а потом посмотреть на только что выпавший снег. За остановкой сетка, за сеткой две машины, а перед сеткой деревья. Деревья невысоки и голы, и я только сейчас, когда выпал снег, понимаю, что они по пояс выкрашены известью; на них светит серебристый дистиллированный свет. Я делаю шаг вперёд и влево, и всё меняется: я вижу источник света — это фонарь за флагами, узкими и высокими, двумя белыми и двумя жёлтыми. Флаги трепещут как пламя, но свет остаётся неподвижным, как и всё остальное. Я делаю шаг назад, смотрю на машины, на деревья, на снег.
глубина
Она сидит справа от меня и читает с увлечением: «Она не сводила глаз с его пальца, нырнувшего во влажную глубину»; светящийся поезд пересекает в морозной темноте Яузу, а руки её держат книгу так крепко, что думаю я: «Да воздастся же ей по вере её, да освободит её кто-нибудь от длинных серых мехов её, да поцелует бледную голову её с непрокрашенными тёмными корнями волос, да снимет очки её с золочёной оправой и полюбит мягкую глупую кожу лица её, и да нырнёт палец во влажную глубину её, ведь висят же, висят под навесом у метро красные трусы с золотыми заглавными буквами: "Хочу только Ирочку", "Хочу только Аллочку"».
141
Автобус сто сорок первого маршрута долго петляет по неопрятным улицам Соколиной Горы, подбирается к Окружной железной дороге и отступает, подбирается снова и отступает к улице Бориса Жигулёнкова и к проспекту Будённого, чтобы вырваться наконец на шоссе Энтузиастов. «На следующей! На следующей!» — громко говорят вставшей у двери старой женщине. «Скажите, — медленно, опираясь на палку, поворачивается она к нескольким пассажирам, — в тридцать девятую поликлинику здесь выходить?» «На следующей! — говорят ей снова. — На следующей!» Широкая женщина в кепке продолжает свой внешний монолог: «Суки-правители. Твари ёбаные. Что с Москвой сделали. Африке помогают, восемьсот тыщ, восемьсот миллионов негров, а народу своему не помогают. Почему в арабских эмиратах живут — у них всё, что в земле, всё людям, а не ворам. Которые водку пьют… С собой-то не захватят, а всё по карманам». «Да, да, — говорит слушательница преклонного возраста. — Всё платное, и учёба платная». — «Платное всё! И эти, на машинах приезжают, блять, родители им понакупали. Привилегированные учебные заведения! И образование им купили, а вся их учёба — наркотики и пьянство, твари рваные. И на работу их устроят деньги получать за нас». — «И медицина платная, да». — «А нам поставили туземца, чеченца. Ничего ведь не знает, блять, тварь». — «Это в семидесятой больнице?» — «Не знаю. В поликлинике тридцатой. Это вот наше поколение умело работать, и образование у нас было. Суки поганые». «Женщина, возьмите себя в руки! — возмущается вошедшая женщина. — Прекратите материться! Ведь Святая неделя». Становится тише. На втором этаже пятиэтажного дома стоят в открытом окне и смотрят вниз на весенний и свежий Федеративный проспект две собаки — рыжая и разноцветная. Голубь ходит по больничной земле среди коричневых прошлогодних яблок. Синичит-ничит-ничит-ничит синица.
вечер
«Да когда ты от меня отстанешь — со своей тупизной, своим нудьём, своим дерьмом?» — отвечает полурастворённая в темноте девушка с прогулочной коляской белому волосатому пятну молодого человека. Они расходятся налево и направо, а потом громко перекликаются из разных концов двора: «Пошла ты на хуй!» — «Сам пошёл… Иди сюда. Иди сюда, я сказала!»
аввакум
Пятница, как много пьют в этом городе днём, как много пьют в этом городе днём на Бойцовой улице. Вот стоит у подъезда пятиэтажного дома и еле стоит женщина престарелого возраста, а со второго этажа, из окна кухни, кидает ей сигареты женщина такая же спившаяся, но моложе, и ведь это её дочь, думаю я, когда смотрю на них, похожих друг на друга, и когда не смотрю на них. Пачка сигарет с фильтром падает в куст, и женщина около полудня подходит и наклоняется. В половине же пятого перешли через дорогу и встали двое. Один был мужчиной, а вторая — женщиной, они были пьяны и прикуривали друг у друга, и пока я шёл мимо них, я всё смотрел на длинную чёрную юбку, подпирающую снизу её ягодицы, одетые в чёрные трусы и обтянутые чёрными колготками, жалея эти ягодицы и эту женщину. И жалел голубей, которые долго целовались в песке на детской площадке, которые совали друг в друга клювы, и потом, когда самка была готова, самец запрыгнул и потоптался, и самка улетела направо, к окнам, а самец налево, в деревья. И я всё думал об этих голубях, когда смотрел на двух кошек, спавших вдоль одной ветки одного дерева в одном дворе. Одна кошка была зелёной и полосатой, другая — чёрной и пушистой, и хвост её свешивался, а с другой ветки свешивалась зелёная гусеница на невидимой, выпущенной из себя застывающей нити. И я думал об этих кошках и гусенице, когда смотрел, как сидит на стуле среди пустоты запертых коричневых металлических гаражей старуха в тёплом тряпье. Голова её была укутана платком, в руке была палка, на стуле была откинута чёрная болоньевая куртка, и старуха смотрела из своей липовой и тополиной тени на осыпанную солнцем детскую площадку, уже другую, уже без голубей. Как же далеко от неё эта площадка, думал я, целых тридцать шагов, думал я, там играют дети, думал я, глядя на приклеенный к столбу лист бумаги с выцветшими буквами рядом с выцветшим крестом: «Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю».
беспокойство
К светофору на Воронцовской улице подкатил мотоцикл с мотоциклистом в красном шлеме и, пока горел зелёный, с хриплым рваным рёвом встал на заднее колесо и рванул по улице стоя. Повернули головы стоявшие на переходе пешеходы, смотрели ему вслед, а машины, припаркованные везде, от рёва, отражённого домами, завыли, запищали, закрякали, загудели, запиликали, загуликали и постепенно, одна за одной, успокоились, «Ипа», — пикнула последняя.
нина
Перед подъездом стоит мелко-кудрявая женщина преклонного возраста. «Нин, выходи», — говорит она в окно первого этажа. За стеклом мелькает большое светло-серое пятно. Дверь открывается, на крыльцо выходит вторая женщина преклонного возраста. Её седые волосы завиваются колокольчиком. «Нин, она тама. Они закрыли, и я пошла к этим, — говорит первая женщина. — К своим этим». Ей не отвечают.
т. н., снова т. н.