Дельфания
Шрифт:
Вскоре я поехал в город по делам. Как всегда, проезжая мимо поляны, перекрестился и стал спускаться по каменистой дороге к железнодорожному переезду. Как только я выехал на трассу, внезапно начался такой ливень, какого я в своей жизни не припомню. На землю с небес буквально хлынула стена дождя. Ехать было невозможно, дворники машины не успевали сбрасывать воду с лобового стекла, и пришлось остановиться. Я смотрел на шумные небесные воды и еще не догадывался, что природа плакала, проливала слезы, предчувствуя, а вернее, зная, что будет дальше.
А дальше я остался ночевать в городе, и на следующий день мне позвонили из Горного и сказали, что часовня и колоколица в эту ночь сгорели дотла.
Глава 4. ОГНИ ДО НЕБЕС
Я
То же солнце, то же небо, все то же, но только без моих деревянных странников. Их не стало. Они умерли.
Милиция, прокуратура, пожарники, люди. Много людей, много вопросов, много бумаг, но все это уже для меня протекало как во сне и не имело никакого значения. Я механически подписывал какие-то документы, ходил по кабинетам, что-то говорил, объяснял, но в душе у меня водворялась зима. Впереди распростерлась пустыня, которой не видно было конца. Я остался один на один с этой мрачной пустыней.
Ночи стали испытанием, ибо я долго не мог заснуть, только лишь под утро в изнеможении проваливался в бессознательную яму, где не было снов, не было ничего, в том числе и меня. Еще более мучительным было утро, когда, едва придя в сознание, на меня обрушивался водопад переживаний. Быть может, это мне все приснилось? Наверное, это был лишь дурной сон, думалось мне в первые моменты пробуждения. Но оказывалось, что это был не сон, а была что ни на есть самая натуральная явь. И с этой реальностью нужно было учиться жить.
Первое, за что ухватился мой разум как за спасительную соломинку, что я отстрою часовню и колоколицу заново. Я не хочу жить на могиле, на пепелище! — восклицал я в душе своей. Я даже заказал кирпичный проект часовни, в венце которого хотел разместить и колокол, чтобы не восстанавливать еще и колоколицу. И кое-как эти направления мыслей и действий приносили некое успокоение. Однако вскоре я понял, что для воссоздания часовни у меня нет никаких шансов, потому что для этого нужны деньги, и немалые. Но еще что меня более всего угнетало, так это холодок, который я чувствовал от людских взоров на своей спине. Постепенно потянулись такие разговоры, что, дескать, его, то есть меня, Бог наказал. «Видимо, он что— то не так делал, в чем-то согрешил, вот и получил по заслугам», — такие речи доносились до меня, как сквозняки из щелей.
И я думал, что если Бог наказал таким образом меня, то почему и другие, те, для которых это место, эта часовня и колоколица стали духовным пристанищем, также наказаны? Они-то при чем? А те двести икон, которые я самолично изготовил и развесил в часовне, для чего уничтожены? Одним словом, больно было все это слышать, но нужно было пройти и через эту полосу несправедливости.
Конечно, многие сочувствовали и воспринимали случившееся как личную трагедию. Некоторые даже плакали. И все задавали один и тот же вопрос: «Кто же это сделал? У каких подонков рука поднялась на святое?». Я также отправился по этой бесконечной и бессмысленной дороге. Бессмысленной потому, что эта дорога ведет в лучшем случае в никуда, а в худшем заводит в болото ненависти, осуждения и гнева. Наказания! Вот чего более всего жаждет разум, и хотя это возможно и естественно, но, с другой стороны, ты не— заметно превращаешься в некоего палача и оказываешься на одном и том же уровне с невежеством, с которым борешься всю жизнь. Проваливаешься в омут тьмы, хотя стремишься к свету. Понимание того, что нельзя осуждать, даже если твое осуждение имеет под собой законные основания, еще более омрачало мое существование. Я будто попал в замкнутый круг, у которого два полюса, один — горькое отчаяние из-за того, что сожжены странники, а второй — желание возмездия.
Я всеми силами пытался выкарабкаться из этого капкана, постепенно начиная понимать, что даже если виновники и будут найдены, наказаны, — это ничего не изменит, а напротив, я стану неким соучастником наказания и буду до конца жизни нести эту карму, ярмо осуждения. А вот этого мне более всего не хотелось.
Я долго думал о тех, кто совершил это преступление, а потом вдруг понял, что важно, не чья рука чиркнула спичкой и воспламенила часовню, а кто втайне или, может быть, даже явно порадовался тому, что часовня и колоколица сгорели. Ведь зло, которое излучается людьми, как бы носится в воздухе и собирается в некий сгусток, пока этот сгусток не накопит критического количества отрицательной энергии. И уже после этого в КОГО именно войдет этот негативный заряд и КТО конкретно материализует намерения многих — это уже следствие, а не причина. Причина в невежестве многих, в несовершенстве десятков и сотен, а реализатор всегда найдется. По этому поводу я вспомнил тогда изречение восточного мудреца, который сказал примерно так: «Люди, помните, что нет на земле такого преступления, в котором бы мы все не приняли участия!». И потому не существенно, кто сделал, а важно то, что мы своими мыслями и чувствами: гневом, завистью, обидой — создаем как раз ту атмосферу, почву, на которой произрастают все преступления мира. Конечно, многие могут сказать и говорят: «А мы-то здесь при чем? Какое отношение мы имеем к тому, что делают другие?». На что можно ответить: «Давайте замерим, подсчитаем, сколько негативной энергии, сколько вибраций зла, ненависти вы выпустили в атмосферу планеты?».
Одно я понял на всю жизнь, что я ответственен за те мысли и чувства, которые транслируются в пространство из души моей, даже если об этом никто не знает и никто не догадывается, ЧТО творится у меня внутри. И потому я старался уже не думать о поджигателях, пусть Всевышний Сам разберется и воздаст каждому по делам его.
А тут вскоре после поджога мне сообщили, что преступник найден, задержан и во всем сознался.
Мне крайне не хотелось ехать на суд, я уже переступил через порог осуждения, с одной стороны, а с другой, я был почти уверен, что данный человек к поджогу никакого отношения не имеет. Так оно и оказалось.
Щуплый, поцарапанный, замученный парень сидел на скамье подсудимых. Он житель поселка Горного, тридцати лет, был задержан за кражу и драку, а потом еще сознался и в поджоге. Когда он стал рассказывать о том, как это было, — как пнул ногой дверь и она открылась, — я потерял всякий интерес к тому, что происходит в зале суда. Ибо дверь в часовню открывалась не вовнутрь, а наружу. Потом он что-то лепетал про свечку, которую зажег и которая вдруг упала на пол, отчего часовня и загорелась. Во-первых, свечей в часовне не было, а во-вторых, накануне был сильный дождь, а после дождя дерево не только снаружи, но и внутри часовни достаточно влажно. Потому поджечь можно было только специально. Я сразу у судьи попросил слова и сообщил, что никаких претензий к данному человеку не имею, так как очевидно, что он к поджогу никакого отношения не имеет. И тут подсудимый сразу оживился и признался, что в милиции его «уговорили» взять на себя вину. И в завершение он сказал: «Я хотя и наркоман, и ворую порой, чтобы прокормиться, но на святое у меня никогда бы не поднялась рука!».
Когда я смотрел на этого парня, то почему-то видел его не в том виде, каков он был в данный момент, а маленьким, в пеленках и распашонках на руках у матери, которая укачивала его, кормила грудью, пела сладкие песни, а главное, любила. Этот «малыш» был когда-то любим, когда-то его ласкали и одаряли нежностью. Он тоже любил жизнь, улыбался солнцу, небу, птицам, маме. Теперь он стал большим, он содеял немало плохого, но жизнь его уже наказала. Он болен СПИДом, он никому не нужен, а главное, его никто не любит. Быть нелюбимым — есть самое страшное и тяжелое наказание.
Почему дети России вырастают сорняками? Кто виноват в том? Что я должен делать, как жить, чтобы колокольчики Святой Руси, как называл детей старец Арсений, распускались, были радостны, гармоничны и совершенны?
Глава 5. НОЧЬ ДУШИ
Когда я возвращался из города в Горный, то думал о том, что сгорела узелковая книга Арсения. Не уберегли часовню и колоколицу от огня иконки «Неопалимой Купины», которые я спрятал под крышами. Единственное, что осталось, так это икона Владимирской Богоматери и колокол «Владимир», которые я накануне, не давая себе отчета, отнес в домик. Это все, что осталось у меня.