Delirium/Делириум
Шрифт:
А за амбаром, футах в пятидесяти, я вижу бахромчатую тёмную полосу — там начинаются дикие земли. Дебри. С такого расстояния я не могу различить пограничное заграждение, но, кажется, вполне способна почувствовать его, ощутить зудение насыщенного электричеством воздуха.
У пограничного заграждения я бывала всего несколько раз в жизни. Когда-то, много лет назад, меня привела к нему мама и заставила прислушаться к гудению тока, идущего через забор. Оно было таким громким, что, казалось, сам воздух вокруг вибрировал; вполне можно схлопотать приличный удар, даже если стоять в четырёх-пяти футах от заграждения. Мама взяла с меня обещание никогда,
В амбаре установлены динамики и усилители и даже пара огромных прожекторов, так что те, кто оказывается поблизости от подиума, кажутся мертвенно-белыми выходцами с того света, тогда как все остальные почти неразличимы в чернильной тьме. Музыка стихает, публика ревёт от восторга — в точности, как океан. «Наверно, они подсоединились к электросети на какой-нибудь соседней ферме, — размышляю я. — Вот идиотка, ну как я смогу найти здесь Ханну, в таком столпотворении?..» Но в это время начинается новая песня — такая же прекрасная и дикая, как и предыдущая; она летит ко мне сквозь тёмное пространство и затрагивает что-то в самой глубине души, заставляя её звучать, как струна, в унисон. Я устремляюсь с холма вниз, к амбару. Самое интересное, что мозги в этом действии участия не принимают — ноги бегут сами собой, словно колёса, катящиеся вниз по невидимым рельсам.
На мгновение я забываю, что мне вроде бы положено разыскивать Ханну. Такое чувство, будто я попала в страну грёз, где происходят чудеса, которые, однако, совсем не кажутся чудесами. Всё расплывчато, неясно, словно окутано туманом, и единственное, в чём я отдаю себе отчёт — это что мне надо как можно скорей оказаться поближе к источнику музыки и слушать, слушать, и чтобы музыка никогда не кончалась...
— Лина! О мой Бог, Лина!
Моё имя вырывает меня из мира грёз, и внезапно я осознаю, что стою посреди огромного скопления людей.
Нет, не просто людей. Парней. И девушек. Неисцелённых. Ни у кого нет и намёка на треугольный шрам на шее. По крайней мере, у тех, кто стоит поблизости от меня, я ничего подобного не вижу. Парни и девушки — разговаривают друг с другом. Парни и девушки — смеются вместе. Парни и девушки — отхлёбывают из одного стакана. Кажется, я сейчас упаду в обморок.
Ханна протискивается ко мне, прокладывая себе путь локтями, и не успеваю я и рта раскрыть, как она буквально прыгает на меня и сжимает в объятиях — как тогда, на церемонии вручения аттестатов. Я обалдеваю настолько, что чуть не опрокидываюсь на спину под её напором.
— Ты пришла! — Она отстраняется и всматривается мне в лицо, не отнимая рук от моих плеч. — Надо же, ты пришла!
Песня заканчивается, и певица — маленькая девушка с длинными чёрными волосами — объявляет перерыв. Мои мозги возвращаются в рабочее состояние довольно медленно, поэтому их посещает неимоверно глупая мысль: «Она ещё меньше меня, а выступает перед пятью сотнями человек и не стесняется!»
А потом я думаю: «Пять сотен человек... пять сотен... Что я-то делаю
— Я не могу остаться, — выпаливаю я и в ту же секунду чувствую облегчение. Я пришла сюда, чтобы что-то доказать? Ну вот, доказала, можно уходить. Нужно выбираться из этой толпы, бежать от неумолчного говора сотен голосов, от колышущегося моря плеч и рук. До этих пор музыка владела мной до такой степени, что я не замечала происходящего вокруг, но теперь цвета, запахи и звуки обрушиваются на меня со всех сторон.
Ханна открывает рот — наверно, собирается возразить, но в ту же секунду нас прерывают. Парень, длинноволосый золотистый блондин, пропихивается сквозь толпу, держа в руках два больших пластмассовых стакана, один из которых протягивает Ханне. Та берёт его, благодарит парня и снова оборачивается ко мне.
— Лина, — говорит она, — это мой друг Дрю.
Кажется, на мгновение на её лице появляется виноватое выражение, которое, однако, тут же сменяется улыбкой, такой же широкой, как и всегда — словно мы стоим посреди школы св. Анны и обсуждаем контрольную по биологии.
Открываю рот, но не могу выдавить из себя ни слова. Само по себе это неплохо, если принять во внимание пожарную сирену, ревущую у меня в мозгу. Думайте что хотите, считайте меня наивной дурочкой, но на всём протяжении пути к ферме мне даже в голову не приходило, что на гулянке будут представители обоих полов. Ну даже самая малюсенькая мыслишка не закрадывалась!
Нарушать комендантский час — это плохо, слушать запрещённую музыку — это ещё хуже. Но преступать закон сегрегации — одно из самых страшных нарушений. Из-за него Ива Маркс была преждевременно подвергнута процедуре, а её дом обезображен позорными граффити; из-за него Челси Бронсон выгнали из школы — потому что она, как говорили, нарушила комендантский час с мальчиком из Спенсер Преп — а её родителей без объяснения причин уволили с работы, после чего вся семья вынуждена была освободить дом. А ведь в случае с Челси не было даже никаких доказательств. Хватило и слухов.
Дрю вскидывает руку:
— Привет, Лина.
Снова мой рот открывается и закрывается. Беззвучно. На мгновение застываем в неловком молчании. Затем он неожиданно суёт мне стакан:
— Виски?
— Виски? — Мой голос срывается на писк. Я пила алкоголь считанное число раз в своей жизни: на Рождество тётя нацеживает мне четверть стакана вина, да ещё мы с Ханной как-то раз стянули у её родителей бутылку ежевичного ликёра и наклюкались так, что потолок ходуном заходил. Ханна знай похохатывала, но мне не понравилось. Не нравился мне ни сладкий, противный вкус во рту, ни то, как мысли разбрелись в разные стороны, и я никак не могла их собрать. Потеря контроля — вот как это называется. И она мне совсем не по душе.
Дрю пожимает плечами:
— А больше у них ничего нет. Водка на таких мероприятиях всегда кончается первой.
Ничего себе. «На таких мероприятиях». Как будто — «подумаешь, обычное дело». Как будто — «не раз и не два, как всегда».
— Нет. — Отпихиваюсь от стакана. — Сам пей.
Он машет на меня рукой, явно не так поняв мой жест:
— Да ничего! Я себе ещё принесу.
Дрю озаряет Ханну быстрой улыбкой и исчезает в толпе. Мне нравится, как он улыбается — немного кривовато, приподнимая левый уголок рта. И в тот же миг, как я ловлю себя на мыслях об улыбке этого парня, меня прошибает паника, кровь застывает в жилах. Меня и так всю жизнь преследуют шепотки, пересуды и обвинения...