Delirium/Делириум
Шрифт:
Однако по большей части мы с Алексом проводим время наедине, а Ханна прикрывает нас. После нескольких недель, когда мы совсем не общались, я вдруг зачастила к ней — хожу каждый день, причём иногда по два раза: один раз действительно встречаюсь с Ханной, а второй — с Алексом. К счастью, тётя не цепляется, наверно, думает, что так мы пытаемся наверстать упущенное за время нашей ссоры. Собственно, это совсем не далеко от истины и устраивает меня со всех сторон.
Не помню, была ли я когда-либо так счастлива, как в эти дни. Не помню, чтобы я даже мечтала испытать подобное счастье! Когда я говорю Ханне, что никогда, даже за миллион лет, не смогу отплатить ей за то, что она покрывает нас, она лишь лукаво улыбается и говорит: «Ты мне уже
Когда мы с Алексом одни, мы ничем особо не занимаемся, лишь сидим, разговариваем, а время, кажется, так и летит, сгорает, словно бумага в пламени свечи. Вот сейчас три часа пополудни, а в следующую минуту — свет дня меркнет, небо темнеет — приближается запретный час.
Алекс рассказывает мне о своей жизни: о «дяде» с «тётей» и немного о роде их деятельности, хотя о совместных целях симпатизёров и Изгоев и о том, как они собираются их достичь, упоминает довольно туманно. Ну и ладно. Не уверена, хочется ли мне это вообще знать. Когда он говорит о необходимости сопротивления, голос его становится жёстче и в словах явственно ощущается гнев. В такие мгновения, правда, совсем короткие, ко мне возвращается давешний страх перед Алексом, и слово «Изгой» набатом гремит в моих ушах.
Но в основном он рассказывает об обыденных вещах: о кулинарных изысках тётушки, о том, что когда они собираются вместе, дядюшка, слегка поддав, ударяется в воспоминания и рассказывает одни и те же навязшие в зубах старые истории. Оба они Исцелённые. Когда я спрашиваю Алекса, не чувствуют ли они себя сейчас более счастливыми, чем раньше, он лишь пожимает плечами:
— Конечно, но боли им тоже не хватает.
Что-то это до меня не очень доходит. Он взглядывает на меня уголком глаза и поясняет:
— Знаешь, когда мы окончательно теряем дорогих нам людей? Когда больше не ощущаем боли от их потери. Так и здесь.
А ещё он много рассказывает о Дебрях и тех, кто там живёт. Я кладу голову ему на грудь, закрываю глаза и представляю себе этих людей: женщину, которую все зовут Сумасшедшая Кэйтлин — из всяких металлических обрезков и банок из-под колы она мастерит огромные винд-чаймы [23] — или Дедушку Джонса, которому уже за девяносто, а он всё ещё каждый день уходит в лес по ягоды или на охоту. Мечтаю о ночлеге под звёздами; о поздних вечерах у костра: собравшиеся вокруг ужинают, разговаривают или поют, дым улетает в ночное небо...
23
Музыкальный инструмент и предмет декора, состоящий из полых трубочек, между которыми подвешен маятник. Они издают звуки, колыхаясь под ветром. У этой штуковины устоявшегося русского названия пока нет.
Знаю — он иногда ходит в Дебри, знаю — он до сих пор считает их своим настоящим домом. Откуда я это знаю? Однажды я сказала, что мне так жаль — не могу отправиться к нему домой, в маленькую квартирку на Форсайт-стрит, где он живёт с тех пор, как начал учиться в университете. Если кто-то из соседей заметит, как я вхожу в здание вместе с ним, нам обоим несдобровать. Но он быстро поправляет меня:
— Мой дом не там.
Он признаётся, что Изгои нашли способ проникать в город и возвращаться в Дебри, но когда я пытаюсь выудить у него подробности, он отказывается их сообщить и лишь говорит:
— Может быть, когда-нибудь сама увидишь, — и я одновременно ужасаюсь и трепещу от восторга.
Я спрашиваю, не слышал ли он что-нибудь о моём дяде — том, что сбежал в Дебри до суда, но Алекс лишь хмурится и качает головой:
— В Дебрях редко кто носит собственное, настоящее имя, — говорит он, пожимая плечами. — По крайней мере, того имени, что ты называешь, я не слыхал.
Он объясняет, что в Дебрях тысячи и тысячи поселений —
Алекс умеет не только говорить, но и слушать. Он может часами молча впитывать мои рассказы о жизни в доме Кэрол и о том, что все думают, будто Грейс не умеет разговаривать, но я-то знаю правду. Он хохочет во всё горло, когда я описываю Дженни с её вечно кислой физиономией чопорной старой дамы и привычкой смотреть на меня сверху вниз, словно это мне, а не ей всего девять лет.
С ним я без всякого стеснения могу говорить о маме, о том времени, когда она ещё была жива и мы жили втроём — она, Рейчел и я. Рассказываю о «танцах с носками» и о колыбельных, которые она мне напевала, хотя помню из них только разрозненные мотивы. Наверно, я потому так откровенна, что уж очень он внимательно слушает — тихо, пристально глядя на меня своими яркими, тёплыми глазами — и не произносит ни одного осуждающего слова. Один раз я даже передаю ему последние мамины слова и готова вот-вот расплакаться, но его мягкая тёплая ладонь поглаживает меня по спине — и я успокаиваюсь.
И конечно же, мы целуемся. Целуемся так много, что когда делаем перерыв, то возникает странное ощущение, будто что-то не так, будто я не могу нормально дышать, если вдыхаю не через его губы и отдаю воздух не его губам.
Постепенно, по мере того, как мы всё больше привыкаем друг к другу, я начинаю исследовать другие части его тела: чёткий рисунок рёбер под кожей; точёные, твёрдые, как камень, мышцы груди и плеч; бледные мягкие волоски на ногах; принюхиваюсь к его коже — от неё всегда слегка пахнет океаном. Всё это так прекрасно и странно.
Но ещё более странно то, что я позволяю ему делать то же самое со мной. Сначала я разрешаю только немного отвернуть в сторону горловину моей майки и целовать мне ключицу и плечи. Через некоторое время я позволяю ему снять с меня майку целиком и уложить на освещённую солнцем траву. Он неотрывно смотрит на меня. В первый раз я вся дрожу. Так и хочется заслониться руками, прикрыть груди чашечками ладоней. Я вдруг отчётливо вижу, до чего бледна моя кожа, как много на ней рассыпано родинок... Конечно же, он смотрит и думает, какая я бесформенная уродина.
Но тут он выдыхает: «Ты прекрасна!» — и когда его глаза встречаются с моими, я знаю — он не лжёт.
В тот вечер я стою в ванной перед зеркалом и впервые в жизни вижу в нём не обычную, невзрачную девчонку. Полубнажённая, с волосами, закинутыми за спину и сияющими глазами, я впервые в жизни верю в то, что Алекс прав. Я прекрасна.
И не только я. Весь мир прекрасен. Книга Тссс говорит, что deliria изменяет твоё восприятие внешней среды, уничтожает способность к ясному мышлению и вынесению здравых суждений. Но вот о чём умалчивает Книга Тссс: любовь превращает весь мир во что-то гораздо большее, чем просто «внешняя среда». Даже привычное знойное марево дня, или огромная гора металлолома, или плавящиеся на жаре обрывки пластика и прочий мусор кажутся странными, чудесными, словно ты попал на чужую планету. В утреннем свете чайки, сидящие на крыше ратуши, словно нарисованы белоснежной краской на полотне. Наблюдая за тем, как они плавно уносятся в голубое небо, я думаю, что в жизни не видела зрелища более изумительного. А какие теперь идут дожди! Капли — как сыплющиеся на землю осколки хрусталя. Воздух сверкает миллионами алмазов. Ветер шепчет: «А-алекс», океан вторит ему; деревья раскачиваются, словно в танце... Всё, что я вижу, к чему прикасаюсь, напоминают мне о нём, и поэтому всё, что вижу и к чему прикасаюсь — прекрасно и совершенно.