Delirium/Делириум
Шрифт:
Пожалуй, сейчас я трясусь от страха ещё больше, чем при пересечении границы, поэтому дёргаю Алекса за руку, как бы прося снизойти до меня, трусихи, и притормозить.
— Ещё немного, — слышится из темноты его голос.
И мы снова идём, правда, теперь помедленней. До моих ушей доносится треск сучков и шелест ветвей — Алекс прокладывает дорогу в чаще на ощупь. Похоже, что мы продвигаемся в час по чайной ложке, но странное дело, как быстро мы при этом потеряли из виду и границу, и всё, что располагается по ту её сторону, словно оно вовсе никогда не существовало. Позади черно, как в подземелье.
— Алекс... — придушенно лепечу я.
— Стой, — откликается
Он отпускает мою руку, и я невольно взвизгиваю. Его пальцы нащупывают в темноте мой локоть, а губы, промахнувшись, целуют кончик моего носа.
— Всё хорошо, — говорит он, причём нормальным, громким голосом, так что я прихожу к выводу — теперь мы в безопасности. — Я никуда не ухожу. Просто этот проклятый фонарик куда-то запропастился.
— Ага, о-кей, — отзываюсь я, еле переводя дыхание от страха. Чувствую себя ужасно глупо. Наверняка Алекс уже раскаивается, что затащил меня сюда. Тоже ещё мисс Отвага на его бедную голову.
А он, словно читая мои мысли, наклоняется и чмокает меня куда-то в уголок губ — наверно, его глаза тоже никак не привыкнут к темноте.
— Ты очень храбрая, — говорит он.
Слышу, как он шуршит в сплетении ветвей, сыпля ругательствами себе под нос, впрочем, в этот монолог я стараюсь не вслушиваться. Минутой позже он издаёт тихий победный вскрик, и тут же темноту прорезает широкий вертикальный столб света, озаряя теснящиеся вокруг деревья и кусты.
— Нашёл, — ликует он, потрясая фонариком. Направляет луч вниз, на покрытый ржавчиной ящик для инструментов, наполовину вросший в землю. — Мы оставляем его здесь специально, для тех, кто идёт через границу. Ну что, пошли?
Киваю. Теперь, когда мы видим, куда идём, я чувствую себя гораздо увереннее. Ветви над головой сплетаются в сплошной шатёр, напоминая мне купол собора св. Павла, куда я ходила в воскресную школу и выслушивала лекции об атомах, теории вероятности и Божьем провидении. Листья шепчутся и шевелятся вокруг нас в непрестанной смене зелёного и чёрного; ветки вздрагивают, когда по ним пробегают какие-то невидимые создания и перепрыгивают с одной на другую. По временам в луче фонарика сверкают и помаргивают яркие зеркальца глаз, насторожённо всматривающихся в нас из-за завесы растительности, прежде чем снова раствориться во мраке. Просто невероятно. Никогда ни с чем подобным не сталкивалась — всё здесь живёт, растёт, проталкивается к свету, к воздуху. Не могу объяснить, но я чувствую себя такой маленькой и незначительной, словно без разрешения пробралась во владения какой-то знатной, важной особы.
Алекс уверенно идёт вперёд, иногда приподнимая ветви, чтобы я могла пройти под ними, или отбрасывая преграждающие дорогу сучья. Но мы не придерживаемся никакой тропы, так что минут через пятнадцать я начинаю побаиваться, что мы описываем круги, бесцельно заходя всё дальше и дальше в чащу. Я уже готова задать ему вопрос, знает ли он, куда мы, собственно, идём, когда замечаю, что время от времени он приостанавливается и водит лучом фонарика по одному из древесных стволов, которые выступают из темноты, словно высоченные призрачные колонны. На некоторых я вижу потёки голубой краски.
— Метки... — произношу я.
Алекс бросает на меня взор из-за плеча.
— Указатели направления, — со значением говорит он и добавляет: — Захочешь — не заблудишься.
И тут, как по мановению руки волшебника, деревья расступаются. Ещё секунду назад мы были в самой глубине леса, а сейчас стоим на настоящем шоссе. Серебристая бетонная полоса светится в лунном свете, словно мокрый потрескавшийся
На дороге полно ям, она вся изборождена трещинами, а в некоторых местах покрытие встало горбом. Мы принуждены перешагивать через кучи бетонного щебня. Дорога слегка поднимается в гору, вьётся по склону низенького холма и пропадает за его гребнем — там лес опять густеет.
— Дай руку, — требует Алекс. Он снова переходит на шёпот, и почему-то я этому рада. Не знаю, у меня такое чувство, будто мы на кладбище. По обеим сторонам дороги во мраке виднеются широкие просеки, заросшие высокой, по пояс, травой — она шелестит и поёт под ветерком; там и сям над травой возвышаются стволы молодых деревьев, тонкие и хрупкие, такие незащищённые посреди этой пустоты.
Видны также какие-то длиннющие колонны, похожие на брёвна, поставленные одно на другое. В траве поблёскивают непонятные перекорёженные металлические конструкции.
— Что это? — тихо спрашиваю я, но ещё не успеваю договорить, как едва не вскрикиваю. Я понимаю, я вижу. До меня доходит.
Посреди одной из заросших травой просек красуется большой синий грузовик, целый и невредимый, будто кто-то лишь притормозил, чтобы перекусить на обочине.
— Здесь была улица, — напряжённо говорит Алекс, подчёркивая слово «была». — Её разрушили во время блица. Таких улиц тысячи и тысячи по всей стране. Бомбы. Сплошные руины.
Меня пробирает дрожь. Не удивительно, что возникло чувство, будто я на кладбище. Так оно, по сути, и есть. Блицкриг, или просто блиц, — это военная кампания, которая длилась целый год. Она произошла задолго до моего рождения, моя мама тогда была совсем кроха. Целью блица было избавиться от всех Изгоев, а заодно и отказников, не захотевших оставить свои дома и переехать в признанные города. Мама как-то рассказывала, что её самые ранние воспоминания — это грохот падающих бомб и запах гари.
По её словам, этот запах держался в городе ещё много лет, а иногда ветер приносил с собой тучи пепла.
Мы продолжаем свой путь. У меня глаза на мокром месте. Здесь всё не так, как меня учили на уроках истории: сверкающие улыбками лётчики вздымают отогнутые вверх большие пальцы; народ внутри границ пляшет от счастья, потому что уж теперь-то мы в безопасности; дома, рассадники отказничества, сожжены до основания, чисто и аккуратно, словно стёрты с экрана компьютера. В учебниках истории как-то замалчивают факт присутствия людей в этих домах, их вроде как нет, так, призраки, тени, нереальные и несуществующие. Но идя рука об руку с Алексом по разбомблённой дороге, я проникаюсь сознанием того, что всё было совсем не так, как в книжках. А были пожары, и разрушения, и вонь, и кровь, и запах горящей плоти. Здесь жили люди; они гуляли, обедали, разговаривали по телефону, жарили яичницу, пели в ванной... У меня всё в душе переворачивается — столько в ней печали, столько гнева на тех, кто совершил всё это. Мои люди! Вернее, люди, что были моими прежде. Я теперь не знаю, кто я и с кем я.
Хотя, вообще-то, это не совсем так. Я с Алексом. Я там, где Алекс.
Немного дальше вверх по холму мы минуем небольшой белый домик, стоящий посреди пустыря. Каким-то непонятным образом, он избежал судьбы прочих уничтоженных блицем зданий, и если бы не сорванная ставня, висящая на одной петле под невозможным углом и легонько хлопающая на ветру, он ничем бы не отличался от любого дома в Портленде. Так странно, что он один стоит нетронутый посреди пустыни, окружённый развалинами соседних зданий, маленький, беззащитный, словно ягнёнок, прибившийся к чужому стаду.