Делла-Уэлла
Шрифт:
XVIII. Земля равнины паладинов
— Где?! — Мона Сэниа, выросшая на пороге, стиснула руки так, что ногти впились в ладони.
— Тира? Кажется, пошла к роднику, — поднимаясь вместе со всеми на ноги, проговорил Флейж.
— Догнать, связать, доставить на корабль!
— Помедли, женщина! — раздался властный, хотя и негромкий голос — старый рыцарь Рахихорд, опираясь на самодельный посох, медленно подымался, чтобы стать с принцессой лицом к лицу. — Не забывай, что ты на нашей дороге только гостья, а та, на которую ты собираешься поднять руку… Ты знаешь, кто она.
— Не становись
Внезапный грохот заглушил ее слова. Огненная птица, прочертив полукруг над поляной, канула в глубину рощи.
— Вот только Кадьяна здесь и не хватало, — процедила мона Сэниа сквозь зубы. — Если и он откажется помогать мне…
И тут шаман, до сих пор тихохонько склонившийся над каким-то амулетом, только что выуженным из очередного мешочка, издал торжествующий вопль и, точно оттолкнувшись от подкидной доски, одним прыжком очутился в центре поляны.
— Получилось! Получилось! — Высокий, почти женский голос звенел на всю рощу. — Сибилло вспомнило! И видение было, было, было!
Принцесса, ошеломленная этим варварским ором, мрачно уставилась на него:
— Прекрати базар. Говори толком, в чем дело.
— Сибилло вспомнило заклинание из Солнечной Книги! Сибилло глядело в чашу видений, и сокровищница князей нашей дороги открылась ему!
— Мне не нужны сокровища.
— Сибилло знает. Но чаша видений открывает каждому свое. Это очень древняя мудрость: каждому свое! А тебе, повелительница чужедальней дороги, добавил он уже не таким патетическим, а почти будничным тоном, — тебе твое, женское. Потому-то все женщины и не любят глядеть в волшебную чашу, что она открывает самое заветное желание. И тогда на дне, сверкающем чистой влагой, является алая тряпка или смазливая мордочка безусого юнца. Ну как, достанет у тебя смелости поглядеть вот тут, при всех, в этот священный сосуд?
«Священный сосуд» был всего-навсего побуревшей от времени костяной чашечкой, выточенной, по-видимому, из бивня единорога и оправленной в тусклое олово. Но сейчас, покоясь на простертой ладони древнего шамана, величественного как друид, она неуловимо мерцала, завораживая воображение.
— В моем сердце и в моих думах — только сын, — отчеканила мона Сэниа. Ты пытаешься очернить меня перед моими воинами, отставной чародей. Зачем?
— Не лукавь, повелительница славных воинов, — ведь ты сама знаешь, что такую лучезарную красоту, коей наделило тебя твое солнце, очернить невозможно. Подтверди мою правоту, достойный рыцарь! — обратился он к Рахихорду, взиравшему с восхищенным изумлением на столь высокое профессиональное мастерство.
— Истинно так! — склонился старец, подбирая полы своего пушистого белого одеяния.
— Тогда почему ты не хочешь увидеть на дне этой чаши отражение своего потерянного младенца — там, где он сейчас находится?
— Там, где он… — машинально повторила мона Сэниа. — Дай! Дай сюда!..
Она ринулась к чаше, но шаман, незаметно стрельнув глазами в глубину рощи, отвел руку:
— Не так скоро, госпожа моя. Не прочтены заклинания. И потом, надобна вода. Достойный Рахихорд, вели своему сыну принесть свежайшей воды из родника, да чтобы ни чутеньки мути или песка ручейного… А, да вот и он. Не вода ли у тебя, травяной кудесник?
Запыхавшийся Лронг
— Лей сюда… немного, на один глоток… Отступи назад. Он поднял чашу над головой — солнечный лучик оживил тусклое олово нехитрых инкрустаций.
— Глаз орла на самом дне —
Это мне,
Коготь рыси на краю —
Отдаю;
Жемчуг в стылой седине —
Это мне,
По ободью горький мед —
Кто возьмет?
Речитатив напевного заклинания — то ли древнего, то ли сочиненного тут же, экспромтом, разливался по роще. Шаман царственным жестом протянул чашу принцессе:
— Образ в ясной глубине —
Не по мне;
Нарисуй его любя
Для себя!
Она медленно, боясь расплескать хотя бы каплю, приняла чашу обеими руками и поднесла, к губам.
— Выпей и вглядись в середину донышка, пока оно не высохло!
Она сделала торопливый глоток и наклонилась над костяным кубком. Все не дыша следили за ней, ожидая какого-то чуда. Но она наклонялась все ниже, ниже, пока чаша не выпала из ее рук, а она сама, скорчившись, не застыла на лесной траве. Что-то наливалось в ее теле смертной мукой — не она сама, а что-то постороннее; чужеродное, сросшееся с нею каждым нервом. Неощутимое прежде, это нечто сейчас умирало, наполняя ее болью, пронзительной до немоты. И она чувствовала, что умирает вместе с ним. Жизнь сочилась через каждую пору ее тела, уходя вместе с болью и оставляя невысказанную горечь о том, что ей никогда больше не целовать теплую головенку Юхани, никогда не видеть зеленых равнин Джаспера, никогда, никогда, никогда не почувствовать нежности рук, любимых с первого прикосновения…
А потом не было ничего, даже боли, а только удивительная легкость, какую испытывают только женщины после родовых мук, — блаженство невесомости и отрешения от любых страданий. И когда появились руки — те самые руки, которых почему-то так долго не было, она даже не удивилась…
— С ума вы тут посходили — так рисковать! — вполголоса ругался Юрг, тихонечко покачивая на руках задремавшую жену. — И в первую очередь вы, уважаемые обитатели этих райских кущ. Ну разве можно было разыгрывать весь этот спектакль, не предупредив зрителей? Да еще секунда, и вас изрубили бы в капусту!
— Ты не просвещен, пришелец, — снисходительно усмехнулся шаман, — сибилло бессмертно.
Чувствуя себя героем дня, он никак не желал выходить из центра всеобщего внимания, не догадываясь о том, что, утратив снизошедшее на него вдохновение волхва, он снова стал похож на старого общипанного журавля. Рахихорд не упустил возможности вставить шпильку:
— Не распускай хвост, ведун подзакатный! А то как бы тебе не напомнили о всесожжении с распылением по ветру…
Мона Сэниа открыла глаза и со вздохом выпрямилась.