Дело Артамоновых
Шрифт:
Казалось, Тихон может говорить до конца всех дней. Говорил он тихо, раздумчиво и как будто беззлобно. Он стал почти невидим в густой, жаркой тьме позднего вечера. Его шершавая речь, напоминая ночной шорох тараканов, не пугала Артамонова, но давила своей тяжестью, изумляя до немоты. Он всё более убеждался, что этот непонятный человек сошёл с ума. Вот он длительно вздохнул, как бы свалив с плеч своих тяжесть, и продолжал всё так же однотонно раскапывать прошлое, ненужное:
– Веры вы, Артамоновы, и меня лишили. Никита Ильич
С трудом пошевелив тело своё, Артамонов сбросил на пол страшно тяжёлые ноги, но кожа подошв не почувствовала пола, и старику показалось, что ноги отделились, ушли от него, а он повис в воздухе. Это - испугало его, он схватился руками за плечо Тихона.
– Куда?
– спросил дворник, грубо стряхнув его руки.
– Не тронь. Силы у тебя нет, не задушишь. У отца твоего - была сила, - хвастовством изошла. Веры, говорю, лишили вы меня; не знаю, как теперь и умереть мне. Загляделся на вас, беси...
Артамонов всё сильнее хотел есть, и его очень пугали ноги.
"Неужто - умираю? Мне ещё семидесяти пяти нет. Господи..."
Он снова попробовал лечь, но не хватило сил поднять ноги. Тогда он приказал Тихону:
– Помоги, подними ноги мои!
Положив на скамью мёртвые ноги бывшего хозяина, Тихон сплюнул, снова сел, тыкая рукою в шапку, в руке его что-то блестело. Артамонов присмотрелся: это игла, Тихон в темноте ушивал шапку, утверждая этим своё безумие. Над ним мелькала серая, ночная бабочка. В саду, в воздухе вытянулись три полосы жёлтого света, и чей-то голос далеко, но внятно сказал:
– Назад, товарищи, оборота нет и не будет для нас...
Тихон заглушил этот голос:
– Тоже и отец твой; он брата моего убил.
– Врёшь, - невольно сказал Артамонов, но тотчас спросил: - Когда?
– Вот те и когда...
– Что ты всё врёшь, безумный?
– вдруг возмутился Артамонов, ощущая, как голод сосёт и сушит его.
– Что тебе надо? Совесть мне ты, судья? Зачем ты молчал тридцать лет с лишком?
– Вот и молчал. Значит - думал!
– Злобу копил? Эх... Ну, ступай, донеси полиции.
– Полиции - нет.
– Скажи - вот, он меня всю жизнь поил, кормил - судите его! Так ведь донёс уж! Чего же надо, ну? Прижми, припугни меня, - денег требуй, ну?
– Денег у тебя нет. Ничего у тебя нет. И - не было. А на судей мне наплевать. Я - сам себе судья.
– Так чем ты грозишь, бредовой человек?
Но Тихон как будто не грозил, Артамонов смутно чувствовал это. Тихон ворчал:
– Конец всем Каинам. За что брата убили?
– Врёшь про брата!
Старики начали говорить быстрее, перебивая друг друга.
– Я - вру? Я с ним был тогда...
– С кем?
– С братом.
– Опоздал ты...
– Ну, вот - опрокинули вас, свалили, остался ты беззащитный, а я, как был, в стороне...
– Безумным остался...
Артамонов чувствовал, что бывший землекоп загоняет его в угол, в яму, где всё неразличимо, непонятно и страшно. Он настойчиво твердил:
– Опоздал ты. Брата - врёшь - не было у тебя, у таких, как ты, ничего не бывает...
– Совесть бывает.
– Ты сам сбил мне с толку сына, Илью!
– Это вы, Артамоновы, сбили меня с толку, Никита Ильич разбередил!
– А он говорил - ты его!
– Мне сколько раз убить хотелось отца-то твоего. Я его чуть лопатой по голове не хряснул... Вы - хитрые...
– Ты сам...
– Серафима завели. Он тоже мутил меня: никого не обижает, а живёт неправедно. Как это так? Везде - хитрости...
– Кто идёт? К-куда?
– сердито, громко крикнули во тьме.
– Сказано вам, гадам, - после восьми не двигаться?
Тихон встал, подошёл к двери и вывалился из неё во тьму. Артамонов, раздавленный волнением, голодом, усталостью, видел, как сквозь три полосы масляного света в саду промельнуло широкое, чёрное. Он закрыл глаза, ожидая теперь чего-то окончательно страшного.
– Достала?
– спросил Тихон кого-то.
– Вот - всё!
Это - голос жены. Где была она, зачем она оставила его с этим стариком?
Артамонов открыл глаза, приподнялся на локтях, глядя в дверь, заткнутую двумя чёрными фигурами. Внезапно ему вспомнилось, что он всю жизнь думал о том, кто виноват пред ним, по чьей вине жизнь его была так тяжело запутана, насыщена каким-то обманом. И вот сейчас всё это стало ясно.
Жена подошла к нему, наклонилась, зашептала:
– Ну, слава тебе, господи...
– Вот, Тихон, кто виноват во всём!
– решительно сказал Артамонов и облегчённо вздохнул.
– Она жадничала, она меня настраивала, да!
Он с торжеством зарычал:
– Из-за неё и брат Никита пропал. Ты сам знаешь, да...
Артамонов задохнулся. Было странно видеть, что жена не обиделась, не испугалась, не заплакала. Она гладила трясущейся рукою волосы на голове его и тревожно, но ласково шептала:
– Тихонько, не кричи, тут - злые все...
– Есть давай...
Жена сунула в руку его огурец и тяжёлый кусок хлеба; огурец был тёплый, а хлеб прилип к пальцам, как тесто.
Артамонов изумился:
– Это - что? Мне? Всё?
– Тише, Христа ради, - шептала Наталья, - ведь - нет ничего! И солдатики тоже...
– Это ты мне - за всё? За весь страх, за всю жизнь?
Он, взвешивая хлеб на руке, бормотал и догадывался, что случилось что-то невыносимо, смертельно оскорбительное, в чём даже и она, Наталья, не виновата.