Дело Бронникова
Шрифт:
Через несколько лет, на допросе 15 марта 1932 года, давал показания:
Оставаться бездеятельным, пассивным, как это сделали многие из тех, кто, как и я, называются «бывшими», я не мог. Я вышел из положения так: моя жизнь стала похожей на прут, который переламывается в определенной своей части. До четырех часов дня, ради заработка и материальной помощи семье, я работал в незначительных учреждениях на незначительных должностях, с четырех часов и дальше я полностью принадлежал себе и своим занятиям, интересы которых лежали в области искусства вообще и, в частности и больше всего, в области литературы. Надо сказать, что искусство, при всей внешней кажущейся аполитичности, является одним из сильнейших орудий воздействия на людей. <…>
Я искал людей, с которыми я мог поделиться своими мыслями и своим творчеством. Эти люди нашлись, и далеко не в малом количестве. <…> В 1927 году создалась первая организация под моим руководством…
А перед новым 1927 годом автор издательства «Academia» М.Д. Бронников, как и другие уважаемые авторы этого издательства (М. Кузмин,
41
ОР РНБ. Ф. 1120. Кроленко А.А. Academia. Памятная книжка. Записи от 31 декабря 1927 года.
В семье его все по-прежнему называли Микочкой, даже шестилетняя племянница, дочка сестры Татьяны – Маша. Она уже занималась музыкой, готовилась к поступлению в детские классы при Консерватории. Он усаживал ее за пианино, с удовольствием слушал, как она пробует играть. А от ее детского стишка (Мария Георгиевна это прекрасно помнит) он просто пришел в восторг:
Прилетели мушки вдруг:– Где ты, мой подруг?– А я в ямку закопата,Я сама не виновата.…Осенью 1931-го, как вспоминает М.Н. Рыжкина-Петерсен, «Лозинский, желая, наконец, покончить с переводом Эредиа, собрал нас несколько раз у себя для окончательной шлифовки». Теперь это был не Дом искусств, а квартира в доме 73–75 по улице Красных Зорь. Работали над переводами, но и вспоминали «шерфольскую» молодость.
В мемуарах М.Н. Рыжкиной читаем: «По окончании этой последней обработки переводов все участники предполагали собраться “на веселый братский пир” приватно, и я однажды позвонила Морицу (Оношкович-Яцыне. – Авт.) с целью узнать, когда состоится торжество. “Бронников болен” – был безразличный ответ. Бронников бывал у нее в доме еженедельно, и она была в курсе его дел, а у меня не переступал шесть лет (со времени моего замужества) порога. Встречались мы случайно в трамвае или на улице… “Болен” на советском языке означало нередко “арестован”, точно так же, как “поехал на курорт” означало “выслан”, но мне и в голову не пришло, что Бронникова, служившего где-то счетоводом и человека безобидного во всех отношениях, могут арестовать. Я не расспрашивала. Прошло недели две [42] , и я снова позвонила Морицу и снова спросила, между прочим, о пирушке. “Так ведь Бронников болен!” – “Выздоровеет же он когда-нибудь!” И снова Мориц не счел нужным расшифровать тайну его “болезни”».
42
Предполагаем, что М.Н. Рыжкиной, когда она писала через много лет свои воспоминания, изменила память: прошло скорее всего не две недели, а меньше, так как она сама будет арестована уже через десять дней после ареста Бронникова – 20 марта.
М.Д. Бронников был арестован 9 марта 1932 года. За три недели до этого уже арестовали Алексея Крюкова, в один день с Бронниковым взяли Василия Власова, Любовь Зубову-Моор, Татьяну Билибину и частых посетителей ее салона Николая Шульговского и Георгия Бруни. 13 марта пришли за доктором В.Р. Моором.
10 марта 1932 года уполномоченный А.В. Бузников снимал с гражданина Бронникова Михаила Дмитриевича первый допрос.
В протоколе «со слов Бронникова» записано:
Признаю, что вплоть до ареста моя деятельность носила контрреволюционный антисоветский характер и была направлена к группированию вокруг себя идейно близких мне лиц, связанных со мною общностью антисоветских политических убеждений. Эта группирование проводилось мною в форме организации ряда нелегальных антисоветских кружков…
И так «говорит» человек, ценящий «пиршество слов»! Далее перечислены кружки, названы некоторые имена.
На допросе 15 марта Бронников показал:
Была и продолжает существовать еще одна организация, куда я входил, но не в качестве организатора и педагога. Эта организация называется «Шерфоль» и родилась из отстоявшегося ядра переводческой группы изд-ва «Всемирная литература»…
Действовала при бессменном руководстве Михаила Леонидовича Лозинского и ввиду присутствия в ее составе Блох Раисы Ноевны – сестры владельца белоэмигрантского издательства «Петрополис» (ныне белоэмигрантка) – носила мистический характер. Последнее сказалось на кличках, даваемых в организации ее членам…
Началось следствие.
М.Д. Бронников содержался в ДПЗ.
Да, имена он называл, да, подписывал бумаги, в которых речь шла о его антисоветских, монархических и пораженческих настроениях. Но он полностью принимал на себя ответственность за «вину» прочих членов кружков. И достойно звучит его голос со страниц протоколов:
Во всех созданных мною объединениях центральное направляющее положение занимал я. Я насыщал идейно эти объединения. Мои политические, философские и художественные интересы являлись превалирующими в этих объединениях… <…>
Я искал людей, с которыми я мог бы поделиться своими мыслями и своим творчеством… Мои художественно оформленные идеи влияли на них… Я был старше их всех годами и обладал значительно большей культурой, что делало из меня руководителя и организатора этой молодежи… <…>
Я разделил эту молодежь и близких мне сверстников на ряд различных организаций… Группирование проводилось мною в форме организации ряда нелегальных кружков или ассоциаций, которые организовывались мною по принципу разделения на отрасли искусства… <…>
Обычно собрания проходили под моим председательством. Программы занятий кружков, вопросы, включавшиеся в обсуждение и проработку, разрабатывались мною, причем в их содержание я посвящал членов моих организаций очень осторожно, по частям и по выбору. …Дискутируемые на собраниях кружков вопросы ставили в форме рефератов и докладов, причем к ним члены кружков готовились по заранее намеченным мною темам [43] .
43
В архиве ФСБ (архивный № П-74002) среди конфискованных у Бронникова бумаг есть неразборчиво написанные карандашом заметки: «О мероприятиях по расширению и реформам “Бандаша”», «О значении биомеханики». «Не доклады, а устройство совместных веселых бесед». Тут же «Протокол общего собрания Штрогейм-Клуба. Присутствовали: Т. Шишмарева, М. Бронников, В. Власов. Заслушали продолжение доклада Т. Шишмаревой “Сценарий рынка подлостей”». И брошенная фраза: «Ловкий проходимец… Пролетарского в нем не больше, чем во мне».
Не скрывал Бронников и своих предпочтений в области философии и литературы:
Моими учителями и наиболее проштудированными мною являются представители крайней идеалистической философии – Бергсон, Ницше и Шопенгауэр. Любовь к этим философам я прививал членам своих объединений. Примат сильной личности над обществом, сознания над бытием, примат духа над материей – всегда импонировали моему мировоззрению… <…>
Из советских писателей выше всего я ставлю Олешу и Пастернака, превосходных стилистов…
В многотомном деле «О контрреволюционной организации фашистских молодежных кружков и антисоветских салонов» десятки протоколов допросов всех привлеченных по этому делу. Люди напуганы и растеряны, им кажется, что если они согласятся с обвинениями, даже самыми нелепыми, если назовут имена участников различных кружков, если подтвердят, что все кружки имели единое руководство в лице Бронникова, то чем-то себе помогут. Это понятно.
Непонятно другое – зачем один из подследственных с невероятным рвением перечисляет все «крамольные» мысли и действия Бронникова, говорит о том, о чем его даже не спрашивают, зачем накручивает обвинение на обвинение? Перед нами не только протоколы допросов этого человека, но и его машинописные тексты под названием «О литературной деятельности М.Д. Бронникова», жанр которых легко определяется как донос.
Обладая большими организаторскими способностями, он втирается в различные группы молодежи и где можно организовывает новые. У него всегда наготове план работы, у него всегда под руками необходимые смазывающие средства… <…>
Поле деятельности Бронникова не ограничивалось названными кружками. Геллер и Домбровский [44] через обэриута Минца осуществляли, по всей видимости, связь его с какими-то другими кружками… <…>
Именно увлечение Моранами и Клоделями привело его к фашизму и к активной борьбе с Советской властью… <…> Бронников занимался исследованием их творчества и, пропагандируя их, выступал в кружках. Это была не только агитация за Морановскую «галантную Европу» или за жизнь среди прустовского избранного буржуазного общества. Бронников изучал глубже этих «китов» фашизма, добираясь и до их идейно-философских платформ. Так выплывали один за другим Ницше, Фрейд, Бергсон и др. Сам Бронников отдавал предпочтение Бергсону, всегда подчеркивая, что именно на основе его философских взглядов только и может строиться большое искусство… <…>
Бронников в 1931 году написал повесть «Две короны ночью» [45] . В этой повести все вещи были названы своими именами. <…> Это авторская исповедь с подробным открытием всей окружающей и давящей на него советской жизни. Все повествование пропитано ненавистью к Советскому государству. Здесь есть и описание советского учреждения, и характеристика советских служащих, и все это характеризовано самыми отрицательными чертами…
44
Домбровский Леонид Викторович (1905–1937) – художник-плакатист, театральный художник. В начале 1930-х годов вместе с Н.П. Акимовым работал в творческой мастерской Центрального управления государственными цирками (ЦУГЦ). Его жена Елена Юльевна Геллер (в протоколах встречается написание ее фамилии с ошибкой) – студентка Института истории искусств. Они жили в одной квартире с Климентием Минцем по адресу Подольская ул., 16, кв. 16. Л.В. Домбровский, вероятно, в 1935 году был сослан в Саратов. В 1937-м он был там арестован и тройкой УВНД по Саратовской области за антисоветскую деятельность приговорен к десяти годам ИТЛ. В 1939-м из-за недоказанности преступления приговор был отменен.
45
Текст повести М. Бронникова «Две короны ночью» (1931), весь испещренный пометами следователя, хранится сейчас в архиве ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области (архивный № П-74002).