Дело Бутиных
Шрифт:
— Как? — Кресло у изножья кровати затрещало под грузным старшим Бутиным. — Почему же сие мне неизвестно! Михаил Егорович!
— Я был еще должен Трапезниковым и Лушниковым. Должен же был я и с ними рассчитаться. Сами честь купеческую помянули.
— Очень вы, господин Капараки, односторонне честь понимаете. С позиций собственной выгоды. Честь есть честь, когда она во всем, во всех делах. Мы-то что же, чести вашей не заслужили? Тогда не следовало в Товарищество с нами вступать.
— А я и не напрашивался. Сами тянули. — Капараки уже сидел в постели, подоткнувшись с боков подушками, и на лице его отчаяние и дерзость словно
— Вы что ж, решили, что Товарищество, в которое вас «втянули», — детская забава? Что можно в нем по кругу ходить с завязанными глазами, вхитрую из-под повязки поглядывая, как бы словчить?
Это случалось в давние времена их детских игр. Уличали юного Капараки не раз.
Наступило тяжелое молчание.
— Не довольно ли нам препираться, — сказал младший Бутин. Он раскрыл тетрадку и провел пальцем по последним строчкам Учредительного акта: — Ваша тут подпись стоит или не ваша? Засвидетельствованная судьей, городничем и письмоводителем?
Капараки выжидающе молчал, вцепившись обеими руками в край атласного одеяла.
— А теперь о другом: почему мы не поставлены в известность, что смотритель Ивановского прииска, ваш давнишний служащий и даже приятель, — человек недобросовестный, недостойный доверия, лживый и жестокий, короче говоря — вор к негодяй. Он пойман на утайке золота. И он уличен в том, что вздорными придирками, угрозами и даже побоями принудил часть рабочих покинуть прииск, чему мы с Михаилом Андреевичем Зензиновым были прямыми свидетелями, а остальных довел до приостановки работ. Большой урон для дела и репутации нашей! На приисках Бутиных воскресают бурнашевские времена! Вы ведь наезжали в Ивановский, гостили у смотрителя, как же вы допустили на наших приисках такие безобразия!
— Вот и заблуждаетесь, господин Бутин, — с некоторым злорадством и с дерзкой ухмылкой сказал Капараки. — И ездили, и видели, и меры принимали! Полицию вызывали, возмутителей забрали, других поуспокоили! И кой-кого из беглых воротили — всех этих Непомнящих да Бесписьменных, Летучих и прочих. Мы, многоуважаемый Михаил Дмитриевич, лодырей, бунтовщиков да разбойников не поощряем!
Николай Дмитриевич поморщился, как при фальшивой ноте, когда Феликитаита садилась за фисгармонию, исполняя испорченным голосом церковные песнопения, очень слух ее подводил... Капараки в роли блюстителя порядка — недоставало полицейского в их семье!
Михаил Дмитриевич не возвысил голоса, но острый огонек в суженных глазах выдавал едва сдерживаемый гнев.
— Полагаю, что эти бедные люди, коих вы заморили голодом и притеснениями, выглядят более порядочными, чем вы, Капараки, присваивающий чужие средства, и что в этом случае вы так же незаконно преступили мои права. И вы, и ваш малопочтенный приятель, наш служащий, действовали вопреки воле распорядителя. Это касательно формы. А ежели по сути — почему же на Капитолийском прииске люди усердно работают и не возмущаются? Как заметил известный своей правдивостью господин Зензинов, все-все! — работники сего прииска выглядят довольными и веселыми. Он не приметил ни лодырей, ни бунтовщиков, смотритель не помышляет прибегать к содействию полиции. Подход у вас к делу и к людям, господин Капараки, допотопный, вы еще в крепостном праве живете. Я о вас лучше думал. Что касается материальной стороны... — И он с предельной сухостью, словно читал приказ солдатам, отчеканил: — Согласно подписанным вами условиям все, что вы не вложили в виде взносов, и та часть расходов, что падает на вас, как на пайщика, и то, что приходится на вашу долю из общих непредвиденных расходов, — все это целиком будет вычтено из вашей доли добытого золота.
Капараки выскочил из-под одеяла и, взмахивая полами расшитого бухарского халата — бутинского подарка в день именин — и как-то странно, по-птичьи согнувшись в нем, будто его ударили в брюхо, завопил на весь дом:
— Это ж разбой! Это же грабеж! Шиш вам, шиш, не допущу! Завтра же распродам все прииски, все до единого! К черту Товарищество, к черту братьев Бутиных, к черту все условия!
— Придите в себя, Капараки! Не будьте смешным! Согласно вами же подписанным условиям, вы располагаете полным правом продать свои прииски. Пункт десятый. Однако ж, по условию, преимущественное право на приобретение разработок остается за Товариществом. За мною и братом.
Сначала Капараки остолбенел. Затем пришел еще в большую ярость.
— Ага, вот они, волчьи клыки! Вот они, коза да капуста! Вот где настоящий нрав Бутиных! Родня добросердечная, ихние отвары да примочки с ядом! Ведь чуял, чуял, что капкан заготовлен! Ну Капа-раки, ну простофиля! Вот для чего зазвали в Товарищество. Заманить да обчистить! Все-то вам, ненасытным, мало! Оба винокуренных прикарманили — и Борщовочный, и Селенгинский, — и в торговле всех к стенке прижали, того обошли, того допекли, — сколотили капиталец, теперь приисками занялись, к рукам прибираете! Да вы скоро главными богатеями будете по всему краю! Все тут сглотнете вместе с родичами. Сестра бы ваша видела, что вы со своим зятем вытворяете!
Смуглое лицо младшего Бутина стало пепельным.
— Вы бы постыдились поминать имя нашей несчастной сестры. На что вы средства, за нею данные, потратили? Какие деньги в ваши руки попадут — они проедучие да побегучие! От них бестолочь, беспорядок, про мот глупостный, одно зло для людей. От наших бутинских капиталов дома растут, работа на прокорм народу, училищам и церкви богоугодные пожертвования! Развитие от бутинских денег! — И уже по-деловому, бесстрастно, как о деле решенном: — Хотите миром? Так вот торгуйте свои прииски нам, а полученные от нас деньги хоть с медом ешьте!
— Придите в себя, Микаэль Георгиус, — незлобливо, даже ласково сказал Николай Дмитриевич. — Мы вам не враги. А дело есть дело.
Братья обменялись взглядами, встали разом и молча вышли.
Сидя в кабинете Михаила Дмитриевича в кожаных креслах у письменного стола, братья, словно сговорившись, потянулись к коробке с сигарами. Николай Дмитриевич был постоянный с юных лет курильщик, в Европе еще более пристрастился к едкому сигарному вкусу, а младший брат покуривал, когда приспичит, для душевной разрядки.
— Все ли мы сделали верно, друг мой? — произнес Николай Дмитриевич, пыхнув два или три раза сигарой. — Одобрит ли наши действия Капитолина Александровна?
— Могли ли мы поступить иначе? — возразил младший. — При такой вздорности характера и при таком пренебрежении нами и своими обязанностями!
— Признаюсь, что у меня нехорошо на душе, — поморщился старший, поглядев на сгусток темно-серого пепла на кончике ситары. — Очень уж строго с ним... Все же зять, Женечка любила его... С детства с нами...