Дело Бутиных
Шрифт:
Николай Дмитриевич учтивостью манер, спокойным достоинством обхождения привносил во многие предприятия, сделки и контакты фирмы безукоризненную корректность, изящество и уверенность. Он очень любил ссылаться на англичанина Честер-фильда, коего почитал: «Будучи приятной, речь твоя становится убедительной».
Первоначальные отношения с тем же Хаминовым, с московскими Морозовыми, с уважаемым сенатором были установлены самим распорядителем дел. Но, будучи занят в неотлучности при разработке нового прииска или принятии кругосветно прошедшего на Амур парохода из Гамбурга, послать вместо себя для решения важного дела он мог только старшего брата. Тот собирался в путь медлительно, неохотно прощаясь со своим креслом, таксой Черепашкой,
Глубина влияния и соучастия Николая Дмитриевича в делах с особенной убедительностью сказывалась в тех опасных случаях, когда, предвидя провал, срыв, беду, он с завидной невозмутимостью охлаждал брата. А иной раз проявлялась в тот неотложный момент, когда, веря в успех, старший понукал младшего к смелому ходу, к дерзкой коммерческой операции.
И в этих случаях он не упускал случая сослаться на давно забытого Честерфильда: «Когда предстоит совершить нечто хорошее, серьезное размышление всегда придаст тебе храбрость, и храбрость, порожденная размышлением, гораздо выше безотчетной храбрости пехотинца». Так некогда лорд Честерфильд поучал своего неразумного сына. Так старший Бутин наставлял иной раз своего разумного младшего...
Решалось нешуточное дело — проторение нового пути в Китай — от «стольного» Нерчинска до самого Тяньцзиня.
Тут требовался сначала узкий семейный совет. Семейно-деловое обсуждение. Пока без Оскара Александровича, без Иннокентия Ивановича, без Иринарха.
— Что наше предприятие значительно, что по серьезности и размаху ему в Сибири нет сейчас равных — никаких сомнений! — Михаил Дмитриевич вышагивал по комнате из угла в угол, взмахивая сигарой, зажатой меж двух пальцев. Он приостановился, круто повернувшись к брату и невестке. — Это продолжение великих замыслов Муравьева-Амурского, выполнение его завета.
Они, все трое, находились в гостиной нового дома на втором этаже. Яркий весенний свет вливался через шесть высоких шестиячеистых окон. Солнечные блики играли на паркете, на светлом мраморе камина...
— И я, брат, мыслю точно так, как вы, — отозвался Николай Дмитриевич. — Муравьев-Амурский, военный человек и храбрец, что доказал на Кавказе, здесь, на восточной окраине, шел мирным путем. Он иного пути не видел, чем добрососедство с Китаем, восстанавливая права России на ее исконные земли. И нам завещал торговать, а не воевать.
Капитолина Александровна слушала братьев, не совсем разделяя их мнение. Насчет мира с Китаем это верно, но Бутиным ли затевать походы, хотя бы мирные, устремляясь столь далеко отсюда, до китайских городов Пекина и Тяньцзиня.
— Что же, господа Бутины, вам уже тесно в торговле российской? — она мягко улыбалась, на полном лице играли вороночками ямки. — Или прибыль невелика? Вот уже два парохода ваших гуляют по Амуру, товары Торгового дома доходят и до Ирбитской ярмарки, и до Нижегородской, и с Москвой у вас уже большие предприятия...
— Друг мой, как же быть? — в свою очередь, спросил ее Николай Дмитриевич. — Китай рядом, а не торговать. Кяхта же торгует? А здесь сидят, глядят, кряхтят, деньгу пересчитывают. Кто возьмется, ежли не мы? А если подумать, душа моя, то от тех зависят добрые отношения с соседом, кто к нему ближе.
— Тем более, дорогая Капитолина Александровна, что есть силы, подрывающие нашу торговлю в Поднебесной. Те же цивилизованные англичане, коим столь симпатизирует ваш супруг! До такой низости и рыночные воры не доходят. Вам не надо сказывать, какие наши изделия более всего ценятся китайцами. Мы, Бог видит, шлем к ним товары, производимые лучшими русскими фабриками. Те же знаменитые суконные и бумажные ткани, выделываемые фабрикой господ Базановых, на весь мир славятся. И прочность, и долговечность, и вид. Что же предпринимают соотечественники достопочтенного вашего Честерфильда, дорогой брат? Так вот — появились сукна с русскими клеймами, как бы русской изготовки. Дрянь, дерюга, тряпки, гнилье под внешность и мерку русского товара. И — вот где коварство еще! — вдвое дешевле. Утонченные англосаксы нас за варваров считают, а то, что они проделывают, дикарь себе не позволит. Наносится ущерб нашей торговле, тут и подрыв кредита, и урон доверию, и добрые отношения с соседями под угрозой...
Михаил Дмитриевич, глубоко затянувшись сигарой, снова зашагал из одного угла гостиной в другой. Николай Дмитриевич, приподнявшись с кресла, помешал щипцами притускневшие угольки.
— Полагаю, дорогой брат, что Честерфильд, буде жив, осудил мошенство своих соотечественников. Есть уговор с англичанами — трактат пятьдесят девятого года. Как уловят изделие с фальшивым знаком, так за обманные действия — денежный начет.
— Так нам их не в Нерчинске ловить надо! Не в Гостином же дворе! Там надо, на китайской земле. С неба грянем, да в английские лавки заглянем!
Капитолина Александровна от души рассмеялась. Она за круглым столом сверяла счета и оторвалась от бумаг.
— Вы уж от гнева стихом заговорили, Михаил Дмитриевич. Вы хоть просветите меня, откуда у вас столь важные и точные сведения. Еще ведь не съездили в Китай, не грянули и не глянули.
— А Старцев на что? — поинтересовался младший Бутин. — Наш Алексей Дмитриевич не зря по соседней земле ездит! Где по-английски, где по-китайски, где по-русски, все три языка одинаково знает. Старцев в Китае свой. И он там интересы России блюдет. От него английские жулики не укроются. Тамошние старцевские знакомцы ему доложат, кто там пакостит!
— Кажется, англичане меня убедили лучше, чем вы сами, — снова засмеялась жена старшего брата. — Насчет экспедиции вашей... — И, помолчав, нерешительно спросила: — Вы уж простите женское мое любопытство. Верно ли толкуют, что Алексей Старцев — сынок Бестужева, того, что в Селенгинске проживал, декабриста?.. Николая Александровича...
— Не знаю, как ответить вам, сестрица, — младший Бутин не то чтобы заколебался, но был в затруднении. — Ни Николая Александровича, ни Ивана Ивановича не удосужился спросить. Однако же слышал, как господин Горбачевский выражал желание, чтобы их сынок, его и Ирины Матвеевны, усердием да талантами на молодого Старцева походил. Он ведь на воспитании у купцов Старцевых пребывал, их фамилию и принял. А вот с Алексеем Дмитриевичем, признаюсь, разговор произошел в Благовещенске, в позапрошлом году. Речь у нас шла про то, что я строить охочий, и он любитель сего. «Я в отца, должно быть, говорит той же страстью обуреваем. Где только можно строю истрою». Неловко эдак я его и спросил: «Ваш отец? Разве Старцев так уж и строил?» Он весьма выразительно глянул на меня, ухмыльнулся в свою воронью бороду — и без дальнейших объяснений про китайские дела речь завел... А там он как рыба в воде, во всех провинциях побывал, по всем рекам плавал, всех правителей знает... Заговорил меня... Потом меня осенило: дак именно Николай Бестужев дома насаждал, его страсть была. Куда его не закинет — в Читу ли, в Петровск, в Селенгинск — везде память в строениях оставил.
Капитолина Александровна глубоко вздохнула и вновь обратилась к счетам. Старший Бутин, глянув на ее полные руки, аккуратно подбирающие бумажки, понял, что она свое сказала. Мнение свое. По делу.
— Михаил Дмитриевич, прошу вас, присядьте... — Тот послушался, сел в кресло по другую сторону камина. — Припомните, — обратился к нему не сразу старший, — кто у нас через Маньчжурию на Амур скот прогонял? В последние годы?
Так, подумал младший, совсем не зряшний вопрос этот — насчет Маньчжурии и прогона табунов.