Дело Бутиных
Шрифт:
Да, в цельности преосвященному Мелетию отказать нельзя...
— Теперь уж появился даже христианский социализм! — продолжал Мелетий. — От Христа, к Христу, с Христом! Выше церкви не прыгнешь! Ах, Библия, Библия, единственная книга на земле, в которой Господь Бог говорит с нами, грешными! Если бы при возникновении новых идей поспешали заглянуть в Библию, то нашли бы, что эти идеи лишь новый сколок от христианства, от учения Христа, в котором и демократия, и равенство, и мир в человецех, и хлеба народам, и любовь к ближнему, и сострадание несчастным. Да, я социалист, господин Бутин, я верую и борюсь! Я не отвергаю ни Оуэна, ни Гегеля, ни Фейербаха, ни Маркса — они ведь все ищущие
Он говорил негромко, не повышая голоса, но в глазах, в глубине их горел огонек бесноватого Аввакума, тоже когда-то сосланного в Сибирь...
На другой день преосвященный Мелетий покинул Нерчинск и отправился дальше — убеждать, проповедовать, бороться...
Не старший брат сегодня поднялся к младшему на мезонин, но младший спустился на второй этаж, прошел через голубую гостиную в мавританскую комнату, откуда вели две двери: одна в будуар невестки, другая в кабинет Николая Дмитриевича.
Старший Бутин собирал картины, и они были у него и на стенах и в виде альбомов — Ватто, Рубенс, Боттичелли, Брюллов. Любил фарфор, фаянс, керамику, и разного рода художественными изделиями — статуэтками, чашами, блюдами, скульптурными группами — он украсил круглый столик у окна, этажерки с книгами, рабочий стол.
У Михаила Дмитриевича была больше тяга к музыке и театру, и он, несмотря на огромную занятость, и сам продолжал музицировать, и учредил музыкально-драматическое общество, привившее нерчуганам любовь к концертам и спектаклям. Николай Дмитриевич смолоду пробовал рисовать, но с годами от лени и неуверенности в себе забросил кисть и палитру. Зато развилась страсть коллекционера. От увлечений живописью остался карандашный под стеклом эскиз, изображающий Капитолину Александровну в наряде венецианки на смутном фоне дворцов, каналов и гондол. Рисунок этот висел над широкой восточной оттоманкой, на ней и возлежал сейчас с раскрытой книгой Николай Дмитриевич. На нем легкая шелковая белая рубаха с открытым воротом и короткими рукавами. Он тяжело дышал, поскольку уже давно страдал от приступов грудной жабы, а тут еще эта проклятая сушь, этот морный зной, эта душащая все живое пылевая помеха. В большое шестистворчатое окно виднелось черно-багровое солнце, словно остановившееся на спуске у самого края сухого, дымчатого, задыхающегося неба.
Николай Дмитриевич сделал попытку встать, но младший брат быстрым движением руки остановил его и придвинул к оттоманке низкое, обитое цветной тафтой кресло.
Они не успели обменяться привычными приветствиями, как растворилась дверь и появилась Капитолина Александровна с подносом, на котором возвышались широкие, причудливой формы стеклянные кружки, а среди них порядочного объема кувшин.
Невестка была в легком домашнем фуляровом платье и в светлом кружевном чепчике.
— Ну вот, господа мои, — обратилась она к братьям с обычной приветливой улыбкой на полном лице. — Освежайтесь. С холодка квасок. Знаю, что хлебный любите. Татьяна Дмитриевна все-то грушевый да клюквенный! — Она изучающе взглянула в хмурое лицо младшего. — Гляжу на вас — Николай Дмитриевич совсем раскис и вы, Михаил Дмитриевич, не в себе. Землю квасом не напоишь! Будет ли конец этой геенне огненной?! Уж как молится Филикитаита наша, — ночи напролет, колени распухли. Давеча крестный ход был к иконе Николая Чудотворца. Полгорода вышло... Татьяна Дмитриевна извелась, сад оберегая. Одно спасение — наш колодец: и глубок и с насосом Коузовым.
Она снова поглядела на озабоченного, сумрачного деверя, на подпухшее болезненное лицо мужа.
— Только не вздумайте, Михаил Дмитриевич, посылать своего брата по делам! В такое пекло! — Она шутливо погрозила пальцем. — Уж лучше меня! Я-то выдержу!
— Да нет, — коротко улыбнулся младший. — Ни его, ни вас никуда не собираюсь. Мне вы дома для поднятия духа нужны!
— Спасибо! Пойду, там у меня Домна Савватьевна. У нас тоже пребольшой жбан с прохладительным. Кислее кислых щей! Для поднятия духа!
Поняла, что не с легкой ношей пришел младший к старшему. Братья, оставшись вдвоем, некоторое время молча наслаждались ядреным, бодряще-кислым сухарным напитком из употевшего от холода кувшина.
— Лучше всякого бургундского, — Николай Дмитриевич, дабы насладиться кваском, полуприподнялся, опираясь на локоть.
— И покрепче американского виски! — сказал младший.
— По Европам и Америкам поездили, всего перепробовали, — сказал старший. — «Шато-Икем» от «Шато-Марго» отличим! Все было! Виски с содой и без соды, коньяк, рейнвейн, мальвазия. Пиво баварское, пиво пильзенское, пиво саксонское, венское, гамбургское, и зельтерской ихней бравенькой воды отведали, а вернулись к своему родному русскому квасу.
— Вода нужна, — хмуро сказал Михаил Дми триевич. — Без воды погибаем. — И лицо его потемнело, скулы точно бы обострились. Не дай сейчас Бутину воды, и конец ему!
Николай Дмитриевич сел, спустил ноги с оттоманки, повел плечами, выпрямляя затекшую спину и словно освобождаясь от плена мягких атласных подушечек, заваливших широкое ложе:
— Что, брат, очень худо дело у нас? — спросил он.
— Так худо еще не было! Прииски наши умирают без воды.
Раньше младший брат умел скрывать свою тревогу. И не спускался к старшему с таким подавленным видом.
— Объяснитесь, мой друг, обстоятельней, — сказал Николай Дмитриевич. — Как вы знаете, я приболел и в наши конторские гроссбухи давненько не заглядывал.
— Книги наши в полном порядке. Правда, нерчинская контора опустела. Дейхман наводит порядок на Мариинском, Шилов послан на Маломальский, Большакову доверен Нечаянный. Зато Стрекаловский управляется за троих. Удивляюсь — как мог Иван Степанович отдать такого ценного работника? Ни одну мелочь не упустит, ни единую цифру. Глядя на него, при его галстуке, с его тростью, никак не определишь, что он такой дельный работник.
— На вид фат, а в делах хват! — заметил старший. — Это у Стрекаловских в крови. Выгоды своей не забывали николи! В них что-то талейрановское, чутье у них до тонкости звериное.
— Эка хватили! Как возвысили! — усмехнулся младший. — Я им доволен, он у меня нынче правой рукой. Конторские книги в ажуре. Переписка в порядке. А в делах наших, дорогой брат, изрядная заминка.
Николай Дмитриевич закрыл книгу, которую еще держал в руках, положил на край столика рядом с кувшином. Михаил Дмитриевич, мельком взглянув на книгу, подлил себе и брату квасу.
— Начну с винокуренных. Наш Борщовочный и Александровский, хотя за зерно выкладываем три-четыре целковых за пуд, пребывают в недостатке сырья, и выработка упала вполовину. Ежли двести-триста тысяч оба дадут, то еще спасибо. Но болей всего опасений со стороны приисков. Беда везде единая: воды нет повсеместно, промывка прекращена. Ежли и в августе продержатся сушь и безводье, надо посчитать сезон потерянным. На амурских приисках чуть получше, да ведь дают они ничтожную часть общей добычи, с десяток пудов. Мы их еще не разработали толком.